— Два обстоятельства, — заявил Прейзинг. — Проданович и Саида. Разве не сочла бы Саида подобный жест со стороны гостя личной обидой? Неподобающим вмешательством? Не тот ли человек, по отношению к которому я решил было проявить великодушие, своим безрассудством доставил ей столь многие неприятности? Что за впечатление сложится, если именно за это он будет мною вознагражден? Деликатная ситуация требовала более глубокого осмысления. И тут я вспомнил ежегодные заседания нашего благотворительного комитета под председательством Продановича: один процент прибыли мы жертвуем на проекты помощи нуждающимся и поддержку культуры. Но Проданович из года в год отказывается перевести в Африку хотя бы один-единственный франк. Этот континент, дескать, утопает в нашем попечительстве. Африка из-за наших субсидий лишилась дееспособности. Пусть африканский континент сам вытащит себя из болота за ушко сапога! Впрочем, как мне помнилось, Проданович имел в виду Африку к югу от Сахары. Но разве это не относится и к Тунису? Разве своими деньгами я не лишил бы дееспособности того человека? Не отнял бы у него возможность самостоятельно выбраться из нужды и, расправив грудь, собственными силами строить будущее? Правда, одного вида его трясущихся плеч мне хватило, чтобы понять: в этом случае помощь поистине необходима. И что там Проданович. И что уж за опасность подвести Саиду. Ничего мне это не стоит, я в состоянии почувствовать разницу. Итак, я принимаю решение. Разумеется, в кошельке у меня нет пятнадцати тысяч франков, а уж тем более — двадцати шести тысяч тунисских динаров. Пусть он просто запишет мне на листке номер счета для перевода этой суммы, не так ли? Но есть ли у этого человека банковский счет? Может, мне отправиться вместе с ним на ближайший верблюжий рынок и попросту купить ему тринадцать верблюдов? Вот только принимают ли к оплате на тунисском верблюжьем рынке кредитные карточки?
Внутреннюю борьбу прервала Саида, которая села в машину рядом с Прейзингом, кратко принесла извинения за задержку и отдала приказ двигаться дальше. В сумрачном настроении увозили Прейзинга прочь от потерпевшего крушение автобуса, от убитых верблюдов и от их несчастного владельца, чья судьба все еще очень его беспокоила. Вскоре, однако, показались вдали пространные финиковые плантации в оазисе Чуб. На ветру пустыни трепетали темно-зеленые кроны, а издалека казалось, будто волны кудрявятся на поверхности прохладного озера.
II
Отель Thousand and One Night[4] был устроен наподобие временного берберского поселения или, скорее, типичного берберского поселения, каким его представляет себе вычисленный маркетологами типичный тунисский турист премиум-класса, если тот вообще имеет какие-то представления, а не просто готов — с непредвзятостью чистого листа бумаги и с благодарностью пустого сосуда — довериться знаменитой на весь мир дизайнерше резорт-отелей из Магдебурга. Среди пальм в залитой светом роще установлены, друг от друга поодаль, белые шатровые палатки. Несколько каменных зданий, где находятся рестораны и бары, сгруппировались вокруг большого бассейна из натурального камня, образуя живописный ансамбль. Беленая стена с гребнем, оснащенным осколками зеленого бутылочного стекла, окружает территорию с трех сторон.
Но коронное блюдо, конечно, это спа-комплекс, устроенный на северном краю оазиса, где ввысь уходит песчаниковый склон, в пещерах, прежде служивших для охлаждения верблюжьего молока и прочего подобного, вырытых голыми руками в те времена, когда люди здесь жили, а не отдыхали и не зарабатывали деньги на тех, кто здесь отдыхает. Но однажды пришел день, когда их поставили перед выбором: либо распроститься с земледельческо-скотоводческим образом жизни ради трудоустройства в люкс-отеле Слима Малука, либо куда-то перебраться, что означало, как правило, ютиться всей семьей в квартирке на разбухающей окраине Туниса, Сфакса или Габеса и надеяться, что хоть кто-нибудь из семьи найдет работу, например, на европейской фирме с таким динамичным и таким экзотическим названием, как Prixxing, и займется спайкой электронных деталек. Или еще можно наскрести денег и все поставить на одну лошадку, хотя оседлает ее лишь самый отчаянный и более всех отчаявшийся молодой мужчина в семье. Лошадка — это лодка, не обладающая запасом плавучести и всегда переполненная. Но кому удастся пережить переправу, тот, может, и найдет заработок в Европе, а к концу месяца у него хоть чуточку, да останется для отправки домой. А если уж он останется сам, да найдет такую жену, какие бывают только у него на родине, да нарожает детей, то — почему бы и нет? — в школу к этим детям вдруг и заявится такой вот Проданович с коротким докладом. Ассимиляция и успех, смелый побеждает, ты — можешь! Да, и ты — тоже!
Короче говоря, Прейзинг нашел спа-комплекс весьма впечатляющим.
— Сколь ни противно мне потеть нагишом в одном помещении с чужими людьми, я все же рассматривал возможность пройти все процедуры и как-нибудь прохладной ночью навестить парную пещеру посреди пустыни, тем более что выглядела она весьма благопристойно: большинство гостей, виденных мною во время краткого визита, тактично прикрывались большими белыми полотенцами из египетского хлопка.
Остальные гости были преимущественно англичане. Вскоре Прейзинг узнал, что почти все они прибыли группой. Человек шестьдесят — семьдесят, они вместе занимают большинство роскошных шатров. Вряд ли Прейзинг сумел бы распознать их принадлежность к одной компании, столь неоднороден был ее состав, но уже спустя несколько часов по прибытии он завел первое знакомство, благодаря которому и оказался посвящен в тонкости социальной структуры отеля-оазиса.
— Только я устроился с книгой на «террасе бея» — так мы с Пиппой, моей знакомой, о которой я как раз и намереваюсь тебе рассказать, окрестили это местечко, то есть маленькую террасу на склоне повыше спа, где в камне вырублены были несколько ступеней и где размещалось нечто вроде восточной кровати с балдахином — сооружение из резных колонок, прикрытое белым пологом, с исключительно удобным матрацем и множеством подушек любых размеров и форм, но попросту белых, — то есть такое местечко, где чуть выше пальмовых верхушек открываются дальние виды пустыни и где порой тебя овевает прохладный ветерок, — как вдруг послышалось шлепанье босых ног по каменным ступеням. Я тотчас выпрямился, хотя поначалу, чувствуя себя как дома, устроился на гостеприимных подушках до неприличия удобно. Над краем моей книжки я разглядел сперва лишь аккуратную короткую стрижку и легкую проседь. Затем появилась дама моего возраста, которая явно с трудом взбиралась по крутым ступеням, поскольку в одной руке несла на весу тяжелый кувшин для воды да еще стакан, а в другой — сандалии на кожаных ремешках, на вид новехонькие, и притом пыталась удержать зажатую под мышкой книгу. Несомненно по вине этих отягчающих обстоятельств она, на миг утратив контроль над чертами своего лица, позволила себе выразить явное разочарование при виде меня, ведь она, как и я сам, выбрала это местечко из-за его уединенности. Впрочем, она быстро овладела собой, любезно поздоровалась, разместила кувшин и стакан на крошечном приставном столике и со сдержанным «тау I?», не дожидаясь ответа, присела на другой конец матраца. Ногу на ногу, книжку в руки — и она углубилась в чтение, не обращая на меня внимания. Оба мы изображали сосредоточенность, ведь оба мы, конечно, не из тех, кто привык делить матрац с незнакомым человеком.
Но стоило мне на минутку отложить книжку, чтобы протереть солнечные очки, как я поймал ее на попытке разглядеть название. «We seem to have the same interests»[5], — произнесла она, подняв свою книгу обложкой вверх. И действительно, мы оба читали «Рождение забвения» Махмуда Мессади, она — в английском переводе, я — в немецком. Мне вручила этот томик продавщица в моем книжном, узнав про поездку в Тунис: это, дескать, важнейшее произведение современной тунисской, а то и всей современной арабской литературы.
Нет на свете лучшего повода, чтобы завязать разговор, нежели книга. Мы непринужденно обменялись мнениями об уже прочитанном, она выразила восторг, я пока удержался от окончательного суждения, к тому же в чтении она продвинулась далее моего. Тут она сняла темные очки, взглянув на меня глазами замечательной синевы. Уж позволю себе отметить, что во всем ее облике только глаза и были замечательны. Рост средний, фигура неприметная. Бедра утратили девичью стройность, плечи — упругость, зато прическа явно дорогая, какую носят образованные жительницы Северной Европы, когда считают, что длинные волосы им уже не по возрасту. Лицо почти без косметики, одежда свидетельствует о хорошем вкусе и об отсутствии всякого желания покрасоваться. Хлопок и лен, по всей видимости, экологически чистого производства. «Филиппа Грейлинг» — так она мне представилась, подала руку и попросила называть ее Пиппой.
