обматывая им правую ладонь Зои, — как же так-то?
Камеристка морщилась от боли, но отвечать не торопилась, ждала, пока горничная закончит.
— Порезалась. Кто-то зеркальце в хозяйкином шкафу оставил, так она его и разбила. А я заглянула, спросить не нужно ли ей что, все-таки не завтракала, смотрю — зеркало на полу, да осколки вокруг. Пока убирала… порезалась… Знаешь, Джози, пальцы заледенели, словно кисть в прорубь сунула, а потом будто под руку кто-то толкнул!
Голос Зои звучал испуганно, и Дональд поморщился: вечно служанки глупости всякие выдумывают! Нужно будет сказать Избель, чтобы выговор им сделала! А то придумали, собственную неуклюжесть оправдывают!
Дорога до Борроуфана пешком заняла у Дональда меньше времени, чем он ожидал, даже доставила удовольствие. В Нодноле, людном, шумном, грязном, кто-то вечно что-то требовал — мальчишки-разносчики кричали: «Купите газету!», «Каштаны!», «Устрицы!»; возницы экипажей: «С дороги!»; робкие цветочницы тоненькими голосами просили: «Купите букетик, добрый сэр!» — среди всего этого гама и грохота невозможно было услышать звук собственных шагов, не то, что птичий посвист. А здесь, идя по тенистой дубовой аллее, Дональд различал и звонкое «тинь-тинь» синиц, и басовитое урчанье голубей с белыми пятнышками на шее, и шелест ветра в кронах. Пахло травой и прогретой землей, а не лошадиным навозом, солнце ярко сияло в чистом небе, и настроение Дональда, испорченное завтраком без жены и не пришедшей почтой, вновь прояснилось.
Сам городишко оказался небольшим, после Ноднола — и вовсе крохотным. Одна центральная улица, раздавшаяся посередине площадью, две гостиницы в разных ее концах, церковь. Почтовое отделение оказалось почти на окраине, рядом со станцией, где останавливались дилижансы. Впрочем, «почтовое отделение» — слишком громкое название для паба с парой спальных мест, где возницы оставляли корреспонденцию. Дональд со вздохом толкнул дверь, на которой поверх облупившегося лака красовалась прибитая железная подкова, и вошел. Внутри оказалось куда приличнее, чем могло бы показаться с первого взгляда: да, темновато, маленькие окошки пропускали недостаточно света, а на свечах и газовых лампах владелец заведения явно экономил, но — чисто, да и пахло не кислым элем, а тушеным мясом. Дональд огляделся, заметил за стойкой трактирщика и решительно направился к нему. Тот при виде джентльмена не проявил никакой заинтересованности — продолжал читать газету, покручивая длинный темно-русый ус.
— Мистер, — обратился к нему Дональд с нотками тщательно отмеренного раздражения.
— Вам чего? — не поднимая головы, отозвался тот. — Эля? Джина? Может, виски?
— Мне мою корреспонденцию!
Трактирщик наконец оторвался от чтения, окинул Дональда внимательным взглядом.
— Я вас раньше не видел. Вы из Кроптон-хауса? — несмотря на холодное выражение глаз, тон звучал дружелюбно.
— Теперь это Вейт-хаус, — разговор Дональду не нравился, хотя ничего особенного в нем не было: новый человек в городе, никто знать его и не должен, но в обращении с джентльменом стоило бы проявлять больше вежливости! — Я ожидал, что мою корреспонденцию доставят по адресу и вовремя!
Трактирщик, не говоря ни слова, наклонился, зашуршал чем-то под стойкой, а потом шлепнул перед Дональдом пачку перевязанных тонкой бечевкой писем.
— У нас почтальонов нет, мистер. А если бы и был кто, к вам бы все равно не пошел.
— И как же это понимать?
— Сами знаете, мистер.
Дональд открыл было рот, чтобы возразить, но не стал. Никто из местных не согласился работать, когда дом ремонтировали. Никто из местных не захотел пойти в слуги, когда семья переехала.
Они боялись. Но чего? Дональд прищурился, решая, стоит ли спросить, но трактирщик покачал головой и вернулся к газете, показывая, что разговор окончен.
— До свидания, — попрощался Дональд; не дождался ответа и вышел. — Какая разница, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь, — чем дальше от столицы, тем сильнее глупые суеверия!
Но уверенности не было.
***
После завтрака Амалия заперлась в спальне. Сначала она перечитала письма дедушки, она всегда так делала, когда тревожилась: дедушкин ровный почерк, его уверенные и спокойные слова, полные тепла, успокаивали лучше лауданума, который принимала мать. Излюбленный способ помог и в этот раз, закончив с письмами, Амалия взялась за дневник. Еще в Нодноле она купила новый — в темной коже с чистыми белыми листами — собиралась начинать жизнь в прямом смысле с чистого листа, но вместо того, чтобы писать в нем, оставила его в темном ящике стола, достав тот, что вела еще в столице. С желтоватыми страницами, где она описывала свои радости, печали и мечты, с кляксами и помарками, со всей ее прошлой жизнью. Амалия взялась за перо, обмакнула его в чернильницу и аккуратно вывела в начале страницы дату, а ниже: «Сегодня мне приснился дедушка»…
К моменту, когда она поставила последнюю точку, солнце перевалило через середину неба, и тень от дома упала на дубовую аллею. Тревога разжала коготки и отступила, скрылась под кроватью или за шкафом, но не ушла, Амалия чувствовала ее холодное дыхание. Или то сквозняки? Вот даже тюль колышется, будто бы кто-то за ней стоит! А за окном…
Амалия улыбнулась — до чего же все-таки красив май вдали от столицы! Это небо, эта зелень, этот сад в белой пене цветения! Как было бы приятно прогуляться, слушая песни птиц и вдыхая чистый воздух, лишенный привкуса дыма и гари! А почему нет? Она еще раз выглянула в окно, все-таки собственный сад у дома это не общественный парк в Нодноле, куда без сопровождения приличной леди не выйти, верно? Амалия подошла к зеркалу, поправила прядь волос, пригляделась к платью и решила, что утренний туалет для прогулки по саду не подходит, но звать камеристку, чтобы переодеться, не хотелось.
Дверь скрипнула. Амалия оглянулась, но комната оказалась пуста, лишь между дверью и косяком появился зазор, столь узкий, что в него бы и мышь не протиснулась. Девушка вновь повернулась к зеркалу, решая, что делать с платьем, как на этот раз скрипнула уже половица, а потом Амалия почувствовала легкое касание, сковавшее холодом руку до самого плеча. Чьи-то маленькие пальчики обхватили ее ладонь и сжали, Амалия дернулась в сторону, и ощущение ледяной хватки пропало, зато появилось другое — по всему телу расползался парализующий ужас.
Рядом с ней стояла маленькая, не старше семи лет, девочка с волосами цвета золота, очаровательными пухлыми щечками, в белой сорочке. Она могла бы показаться ангелочком, если бы в голубых глазах не было такой пустоты, а алый ротик не кривился бы в злой усмешке. Амалия попыталась вдохнуть, чтобы заговорить, закричать, издать хоть какой-нибудь звук, но не смогла, а девочка протянула к ней руку и снова сжала ладошку в
