Испросив разрешения у Ингвальда, они отстроили небольшую общину у самого берега реки. Ингвальд Большая Нога им в помощь даже работников выделил, демонстрируя всяческое благорасположение и щедрость. Балдред без устали благодарил гостеприимного хозяина за доброту и участие. Бедный старик не догадывался, что в разрешении не нуждается – приречная земля Ингвальду-купцу не принадлежала.
Хозяин Медвежьей Пади старательно изображал благодетеля, принимая монахов в усадьбе. Поил, кормил, делал вид, будто внимательно слушает проповеди. Балдред Гундарский был счастлив найти столь открытых Золотым Речениям последователей-нордеров, что обратятся к истинной вере со дня на день.
Сердце девочки сжималось от жалости к наивному и доброму старику, не скупившемуся на истории, не менее волшебные, чем у бабушки Хервёр. Стыдясь предательских слез, она все чаще убегала к Серебряному ручью.
Астейн и Хельми нередко навещали ту общину, дивясь жизни суровых молчаливых мужчин в коричневых балахонах, чей день делился между молитвой и работой. Они никому не мешали, более того – от них даже польза была, ибо, несмотря на бесчисленные дела, находили время рассказывать детям «диких северян» о том, другом мире, чужом и непонятном. Среди прочего, поведали они о великом короле и воине Анлауде II, о его красавице-жене, эльфийке Форгейн и о мудром маге Овейне, их советнике.
В одну ветреную ненастную ночь усадьба оказалась разбужена криком работника. Смысл того, что он кричал, не сразу дошел до полусонных людей, но всполохи пламени за рощей у реки рассказали все лучше всяких слов: горела обитель.
Удушливая волна страха на краткий миг парализовала девочку. Уже через мгновение ноги пришли в движение, выбросив потное тело в холодную ночную темень.
Все кто был в усадьбе, за исключением немощных старух и малых детей, побежали к реке. Астейн и Хельми мчались в первых рядах.
Увы, спасать было нечего и некого. Яростно воющее пламя не давало даже подойти к постройкам. Сквозь гул огня девочка совершенно отчетливо слышала крики монахов, что горели заживо без малейшей надежды на спасение. Хуторяне бестолково метались от топкого речного берега к языкам пламени, пытаясь тушить огонь. Они подчинялись скорее инстинкту, чем разуму. То, что это не случайный пожар, сомнений не вызывало: кто-то завалил двери тяжелыми бревнами.
Астейн мутило: по поляне растекалась вонь горелого мяса, заполняя нутро и сводя горло судорогой.
Глумливо ухмыляясь, Смерть смотрела в глаза, костяными пальцами сжимая девочке сердце. Никогда ранее не оказывались они столь близко, никогда не доводилось дочери Ингвальда полной грудью вдыхать ее запах. Ужас пополам с омерзением ледяным копьем пронзил ее от макушки до пяток. В глазах потемнело. Кровь отлила от лица, рот наполнился сладковатой слюной. Едва переставляя непослушные ноги, Астейн отошла в лес, где исторгла вечернюю трапезу на широкие листья лопуха.
После, пытаясь прийти в чувства, присела на мшистый валун. Что произошло дальше, она и сама не поняла. Внезапно ночной лес за спиной взорвался резким визгливым смехом. Внутренности вновь скрутила болезненная судорога. Тело в миг покрылось холодным потом и скатилось с валуна. Астейн вжалась в мокрую от росы траву, замерла, скованная липким ужасом, обратилась в слух. Истеричные переливы визгливого хохота заполнили напоенную ароматами прелых листьев и грибов чащобу. Собрав волю в кулак, девочка выглянула из-за камня. Из паутины черных ветвей прямо на нее взирали мутные водянистые глаза – два мертвых озера на зеленовато-бледном, искореженном безумием женском лице. Алые губы незнакомки дрожали и кривились в бессмысленной улыбке. Облаченная в полупрозрачное серебристо-серое рваное платье, она раскачивала головой и то и дело отбрасывала змеящиеся спутанные рыжие волосы. Тощие ноги, оплетенные бугристыми темно-лиловыми венами, пьяно отплясывали на одном месте дикий танец.
– Девочка, девочка, – на распев, надтреснутым хрипловатым голосом пропела-проговорила странная незнакомка, – купеческая дочка, найду тебя по запаху, крепко возьму за руку, отведу в богатый дом, будешь счастлива ты в нем…
Крик застрял в сведенном горле. Уже в следующий миг женщину словно что-то испугало. Она обернулась, подняв вихрь опавших лестьев, и растворилась во влажном мраке чащи. Лишь хохот тоскливым эхом еще долго стелился по примятой траве. Астейн неслышной тенью выскользнула из леса и смешалась с хуторянами.
Черное ночное небо прорезала белая молния, хлынул холодный дождь. Кто-то сказал, что Великий Воин, сын Хозяйки Леса, гневается, а кто-то шептал – радуется. Вода затушила пламя, но в сыром воздухе тошнотворный запах горелой плоти чувствовался сильнее.
О встрече в лесу Астейн никому и не сказала – не смогла. Слова не сплетались в связную речь, будто кто наложил заклятие молчания.
В ту ночь сон так и не пришел. Безумный хохот продолжал звучать в голове, а зловоние пожарища пропитало все – волосы, ткань, кожу. Едва забрезжил рассвет, она выскочила из усадьбы и отправилась к своему любимому ручью. На берегу сбросила рубаху и вошла в воду.
Вода должна быть ледяной – она это знала, но не ощущала холода. Чувства умерли – все пожрала огненная смерть. Руки лихорадочно омывали тело, ногтями соскабливая ее зловоние, раздирая кожу до крови, вырывая волосы. А в голове тупой болью пульсировал вопрос: кто была та безумная женщина?
Священный ручей возвращал жизнь, а вместе с ней пришли жжение ссадин и царапин, ледяной холод воды. Спиной ощутив чей-то взгляд, Астейн в испуге оглянулась: Гуда Прекрасноволосая сидела на сером валуне и внимательно смотрела на дочь.
– Выходи, – коротко бросила она, – ты окоченеешь.
Озябшая девочка молча вышла на берег, потянулась за порванной рубахой, но Гуда сунула ей сухую и чистую.
– Дух смерти не в волосах или одежде, – проговорила мать, – он въелся в твою душу и память, и нет такой силы, что могла бы вытравить его оттуда. Ты должна научиться с ним жить.
Направляясь в усадьбу, они не проронили более ни слова, но никогда, – ни до этого, ни после, – не случалось между ними такой близости, как в те мгновения прозрачного и тихого раннего утра.
Несчастных монахов Астейн много раз вспоминала с благодарностью за скромные знания, что успела получить: они весьма пригодились, когда за спиной захлопнулись двери родительской усадьбы.
* * *
Спустя год Ингвальд стал брать дочь в непродолжительные поездки, справедливо полагая, что женщина должна разбираться в торговле и быть мужчине во всем помощницей – так уж было заведено у северных нордеров. Тогда Астейн увидела Норхейм и удивительные острова Седого моря, что рождены из слез Хозяйки Леса, побывала в шумном Хонгарде, узнала родственников из Благословенного королевства, свела крепкую дружбу с златовласой зеленоглазкой – веселой хохотушкой кузиной Урсулой, что была на два года младше. Разных людей она тогда повидала, со многими чудными нравами познакомилась.
Тогда же подарил Ингвальд дочери и острый кинжал с витой костяной ручкой. Купец не наделяся, что Астейн сможет защитить себя, но таков обычай северных нордеров – будущая хозяйка дома должна владеть оружием. Ингвальд показал дочери несколько хитрых приемов. По крайней мере, если уж врага не сразит, то бесчестья избежит.
– Ты не должна бояться ни крови, ни боли, – сказал как-то отец. – Смерть – это всего лишь смерть. Ты должна уметь принять ее. Главное – умри с честью, сжимая меч или кинжал. Такая смерть не позорна. Позорно лишь достаться врагу. Если поняла, что спасенья нет – умри. Этот клинок омыт в семи священных ручьях и заговорен – он поможет совладать со страхом.
Подобрал ей Ингвальд Большая Нога и жениха – крепко сбитого, русоволосого еву, сына еву по прозвищу Южный Ветер, хозяина усадьбы Рысье Логово. Ингвальд и еву были друзьями, и торговые дела тесно связали два семейства. Вот только этого еву Астейн видела всего лишь раз, да еще в раннем детсве. И нашал она его тогда скучным и вялым.
Были в числе новых знакомцев и лесные эльфы, с которыми Ингвальд иногда вел дела, хотя и не любил их. Причина для настороженности имелась – многие лесные эльфы гордо величали себя «свободными», славились непредсказуемостью и не признавали не только людских законов, но даже установлений своих более мирных собратьев. Люди за то прозвали их «дикими». Редко выходили они из непролазных чащоб, наводя ужас на хуторян знанием древних заклятий и смертноносными стрелами. Медноволосые, покрытые татуировками, они почитали себя истинными детьми Хозяйки Леса, а к торговцам относились с немалым презрением.
Из самого сердца леса, из тайных своих королевств привозили они порой вещицы редкой красоты. Сжав зубы, хозяин Медвежьей Пади, который умел считать и видел выгоду не хуже любого цверга, начинал торговаться. Одна радость – торговались эльфы не долго, ибо находили это занятие унизительным.
