Скелтон понял, что не ошибся: Грэйндж узнал или догадался, что жена наболтала ему лишнего, а потому хочет поскорее избавиться от опасного гостя.
— Как великодушно с вашей стороны, — ответил Скелтон, улыбнувшись. — Я действительно уже в отличной форме.
Но в глазах Грэйнджа не было и тени улыбки. В них сквозила враждебность.
— Позднее можем сыграть партию в шахматы, — сказал он.
— Отлично. А когда вы вернетесь из конторы?
— У меня сегодня там нет особых дел. Останусь дома.
Интересно, подумал Скелтон, померещилось ему или нет, что в голосе Грэйнджа прозвучала угроза? Похоже, он хочет помешать ему и своей жене остаться вдвоем. Миссис Грэйндж не вышла к ужину. Мужчины попили кофе и выкурили по манильской сигаре. Затем Грэйндж встал, резко отодвинув стул, и сказал:
— Вам завтра рано вставать. Думаю, вам пора на боковую. Я начну обход, когда вы отправитесь в путь, так что хочу попрощаться с вами сейчас.
— Подождите, я пошлю за ружьями. Я хочу, чтобы вы выбрали, какое вам приглянется.
— Я велю бою их принести.
Ружья принесли, и Грэйндж сделал свой выбор. Но он и вида не подал, что доволен столь отменным подарком.
— Вы отдаете себе отчет, что это ружье стоит в сто раз больше, чем пища, выпивка и курево, которыми я вас угощал? — спросил он.
— Я знаю, что вы спасли мне жизнь. Не думаю, что старое ружье слишком щедрая плата за это.
— Ну, если вы так считаете, спорить не стану. И все же — большое спасибо.
Они пожали друг другу руки и расстались.
Наутро, когда багаж погрузили в лодки, Скелтон спросил слугу, может ли он перед отъездом попрощаться с миссис Грэйндж. Тот обещал узнать. Скелтону не пришлось долго ждать. Миссис Грэйндж вышла из своей комнаты на веранду. Она была в розовом халате из японского шелка, старом, мятом и несвежем, отороченном дешевыми кружевами. На лице толстым слоем лежала пудра, на щеках — румяна, губы были алыми от помады. Голова у нее подергивалась сильнее обычного, а рука выделывала все тот же странный жест. Когда Скелтон увидел этот жест в первый раз, он принял его за желание хозяйки обратить внимание собеседника на какой-то предмет позади нее, но теперь, после того, что она рассказала накануне, жест и вправду напомнил ему движение, которым пытаются стереть что-то с платья. «Кровь», — сказала она.
— Я не хотел отплывать, не поблагодарив вас за вашу доброту, — сказал Скелтон.
— Да будет вам.
— Что ж, до свидания.
— Я спущусь с вами до причала.
Путь был совсем недолгий. Гребцы укладывали багаж. Скелтон посмотрел через реку, туда, где виднелись домишки туземцев.
— Гребцы, наверное, оттуда? Там, похоже, деревня.
— Нет, всего несколько домиков. Раньше там была плантация каучуковых деревьев, но компания разорилась и плантацию бросили.
— Вы когда-нибудь там бывали?
— Я? — вскричала миссис Грэйндж пронзительным голосом, а голова и рука у нее забились во внезапно настигшей конвульсии. — Нет. С какой стати?
Скелтон не мог понять, почему столь простой вопрос, который он задал из вежливости, так сильно ее задел. Но вот буря улеглась, и они попрощались, пожав друг другу руку. Он сел в лодку и устроился поудобнее. Гребцы оттолкнулись от берега. Он помахал миссис Грэйндж. Когда его лодка поплыла по течению, она истошно выкрикнула:
— Поклонитесь от меня Лестер-сквер*.
Скелтон с облегчением вздохнул — мощными взмахами весел гребцы увлекали лодку все дальше и дальше от этого жуткого дома и от этих, пусть и несчастных, но отвратительных людей. Теперь он был рад, что миссис Грэйндж не успела поведать ему свою историю, которая вертелась у нее на кончике языка. Не хотел он знать ни о какой трагической истории греха или безумия, которая неотвязно преследовала бы его и связывала в воспоминаниях с этой парой. Он хотел забыть их, как торопятся забыть кошмарный сон.
А миссис Грэйндж следила за лодками, пока они не скрылись за поворотом. Потом она медленно поднялась к дому и вошла в свою спальню. Здесь царил полумрак — из-за жары шторы были опущены, но она села за туалетный столик и стала пристально рассматривать себя в зеркале. Норман подарил ей этот столик вскоре после свадьбы. Сделал его, конечно, местный плотник, а зеркало выписали из Сингапура, зато он был сделан по ее чертежу, точно такой формы и размера, как она хотела. Он был большим, так что на нем хватало места для всех ее туалетных принадлежностей и косметики. Это был столик, о котором она мечтала долгие годы, но не могла себе позволить. Она до сих пор помнила, как обрадовалась, когда увидела его в первый раз. Она обняла мужа и поцеловала его.
«Ах, Норман, как ты добр ко мне! — сказала она. — Мне повезло, что я такого парня отхватила, правда?»
Но в ту пору ее все приводило в восторг. Ей нравилось наблюдать жизнь у реки и жизнь джунглей, буйство растительности, веселое разноцветье птиц и ярких бабочек. Она принялась наводить в доме порядок, повесила все свои фотографии, купила вазы для цветов, повсюду расставила безделушки.
«С ними в доме уютнее», — говорила она.
Она не любила Нормана, но он ей нравился — и потом, так приятно быть замужем, так приятно ничего не делать с утра до вечера, слушать пластинки на граммофоне, раскладывать пасьянсы и читать романы. Так приятно сознавать, что не нужно заботиться о завтрашнем дне. Иногда, конечно, было немного скучно, но Норман сказал, что она к этому привыкнет, и пообещал, что через год, в крайнем случае через два повезет ее в Англию на три месяца. Вот будет замечательно познакомить его со всеми ее друзьями. Она понимала, что его притягивает блеск рампы, и расписывала ему свои сценические успехи, которых, в сущности, не было. Хотела, чтобы он оценил жертву, которую она принесла, бросив сцену и выйдя замуж за плантатора. Делала вид, что знакома со многими примами, хотя на самом деле у нее не было случая даже поговорить с ними. Когда они с мужем приедут на родину, придется кое-что подкорректировать, но для нее это пара пустяков, в конце концов Норман знает о жизни театра не больше младенца, и если она не сумеет вертеть таким простым парнем, как ее муженек, имея за плечами двенадцатилетний опыт игры на сцене, значит, она полная бездарь и ничего тут не попишешь. Первый год все шло распрекрасно. В какой-то момент ей показалось, что она ждет ребенка. Они оба огорчились, когда поняли, что она ошиблась. Потом она начала тосковать. Ее угнетало, что ей приходится заниматься одним и тем же изо дня в день, и сама мысль, что она до конца жизни обречена уныло повторять одно и то же, страшила ее. В тот год Норман сказал, что не сможет оставить плантацию без присмотра. Они немного повздорили. Вот тогда-то он и сказал слова, испугавшие ее:
«Ненавижу Англию! Будь моя воля, я бы в жизни не поехал в эту проклятую страну!»
Миссис Грэйндж привыкла к одиночеству и стала разговаривать сама с собой. Она запиралась в своей комнате и часами болтала; вот и теперь, пудря пуховкой лицо, она обращалась с монологом к зеркалу, точно с кем-то беседовала.
— Это должно было насторожить меня. Надо было настоять и поехать одной, вдруг я бы смогла найти работу в Лондоне. У меня ведь опыт и все такое. Я бы потом написала ему, сообщила, что не вернусь. — Она подумала о Скелтоне. — Жаль, я ему не рассказала, — продолжала она. — А ведь почти решилась. Может, он был прав, может, мне стало бы легче. Интересно, что бы он сказал. — Она передразнила его оксфордский акцент: «Простите, миссис Грэйндж, я бы очень хотел вам помочь». — Она хихикнула, но ее смешок скорее походил на всхлип. — Если бы я решилась рассказать ему о Джеке… Ох, Джек!
Спустя два года после женитьбы у них появился сосед. Цены на каучук подскочили, поэтому стали устраивать плантации на новых участках, одна крупная компания купила большой участок на противоположном берегу реки. Компания была процветающая, и с самого начала там все было поставлено на широкую ногу. Управляющий, которого они наняли, имел собственный баркас, а потому ему ничего не стоило, когда захочется, переплыть реку, чтобы пропустить с соседом стаканчик-другой. Его звали Джек Карр. Он был совсем другого сорта, чем Норман, прежде всего он был джентльмен, окончил частную школу и университет; ему было около тридцати пяти, он был высоким, не таким мускулистым и упитанным, как Норман, а тонким и изящным; словом, к его фигуре очень пошел бы фрак; а еще у него были волнистые волосы и смеющийся взгляд. Именно ее тип мужчины. Он ей сразу же приглянулся. Как замечательно, что появился собеседник, с которым можно болтать о Лондоне, о театре. Он был веселого и легкого нрава. Шутил так, что можно было понять соль шутки. Через пару недель она привыкла к нему больше, чем за два года — к мужу. В Нормане было что-то такое, чего она не могла постичь. Конечно, он был без ума от нее, много рассказывал о себе, но ее не покидало странное чувство, что он что-то скрывает, пусть непреднамеренно, но — даже трудно объяснить, в нем пряталось настолько чуждое, непонятное ей, что, казалось, он не может даже выразить это словами. Позднее, узнав Джека поближе, она поделилась с ним своими проблемами, а Джек объяснил это тем, что Норман родился в этих краях, и, хотя в его жилах нет ни капли туземной крови, край наложил на него свою печать, он не совсем белый человек, есть в нем что-то восточное. И как бы он ни старался, ему никогда не стать истинным англичанином.
