Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о чем-то грустном.
– Эна ты про чего… а я и думать забыл… – говорит он раздумчиво и улыбается ласково…» [там же, с. 457–458].
Когда общались «один на один» славный, но взрывной и импульсивный мальчик Ваня с «не очень хорошим» («охальником») Гришкой, то из этого каждый раз получалось несимпатичное столкновение. Включение в картину мира, в представления ребенка образа Ангела – потенциального духовного совершенства человека, меняет все на противоположное. И нет вражды: семилетний мальчик действительно справляется с ситуацией.
Чтобы люди не забывали такую картину мирозданья, именины праздновались особенно пышно. Конечно, это зависело и от возможностей того социального слоя, к которому принадлежал именинник. Шмелев описывает среду московского купечества, что позволяет и читателю увидеть за именинным столом это великолепие «красной книги кулинарного искусства». «Горка» уже установлена, и такое наней богатство, всего и не перечесть: глаза разбегаются смотреть. И всякие колбасы, и сыры разные, и паюсная, и зернистая икра, сардины, кильки, копченые рыбы всякие, и семга красная, и лососинка розовая, и белорыбица…». Это только начало перечисления закусок, до обеда. А дальше: «Такого парадного обеда еще никто не помнил: сколько гостей наехало! <…> На постное отделение стола, покоем, – «П» – во всю залу раздвинули столы официанты, – подавали восемь отменных перемен: бульон на живом ерше, со стерляжьими расстегаями, стерлядь паровую – «владычную», крокеточки рыбные с икрой зернистой, уху налимью, три кулебяки «на четыре угла», – со свежими белыми грибами, и с вязигой в икре судачьей, – и из лосося «тельное», и волован-огратэн, с рисовым соусом и с икорным впеком; и заливное из осетрины, и воздушные котлетки из белужины высшего отбора, с подливкой из грибков с каперсами-оливками, под лимончиком; и паровые сиги с гарниром из рачьих шеек…» [там же, с. 446–447].
Пышное русское застолье… Оно является чем-то очень важным в жизни, потому что даже в самые материально трудные годы на стол собирается, «достается» самое лучшее. «Русский стол» всегда неэкономный. С вариациями на достаток хозяев, но он должен «ломиться» от яств. Это не просто вкусное угощение. Человеку требуется гораздо меньше еды для насыщения. Важным является именно обилие, почти нескончаемое. Угощение на праздничный стол всегда готовится с большим запасом и, как правило, остается. Ради чего с большими стараниями, заботами, подчас с почти непосильными материальными издержками воспроизводится этот образ нескончаемого обилия всего самого вкусного? Может быть, он должен постоянно напоминать человеку образ бесконечного райского пира, той награды, которая ждет его по окончании земной жизни, если он провел ее, достойно своего Ангела.
И самый обильный стол прежде всегда занимал свое место в иерархии событий именин. Главное по важности происходило с утра: посещение церкви. Там – пир духовный. Там празднуется память самого святого. Именинник имеет возможность к ней приобщиться. «Хоть и День Ангела, а отец сам засветил все лампадки, напевая мое любимое – «Кресту-у Тво-е-му-у…». <…> В новом, золотисто-коричневом костюмчике <…> я вбегаю в столовую и поздравляю отца с Днем Ангела. Он вкушает румяную просвирку и запивает сладкой душистой «теплотцою» – кагорчиком с кипятком: сегодня он причащался» [там же, с.438].
Именины по традиции были и днем добрых дел: подать ли милостыню, накормить ли тех, кто победнее: «В летней мастерской кормят обедом нищих и убогих, – студнем, похлебкой и белой кашей. В зимней, где живет Горкин, обедают свои и пришлые, работавшие у нас раньше, и обед им погуще и посытней: солонинка с соленым огурцом, лапша с гусиным потрохом, с пирогами, жареный гусь с картошкой, яблочный пирог, – «царский обед», так и говорят, пива и меду вволю» [там же, с. 441]. Именинный стол, хоть и состоит из разных «столов» разделенных по достатку и статусу гостей, но в целом он практически охватывает почти всех людей, имеющих хоть какое-то отношение к имениннику.
Так праздник именин становится образом пира, в котором призваны участвовать все люди[19]. В русской литературе есть прекрасный образ такого пира. Напомним, как Алеша Карамазов, герой романа Достоевского, потрясенный смертью своего старца Зосимы и запаху тления, исходящего от умершего святого человека, сначала убегает из монастыря, а потом, когда возвращается, слышит и воспринимает все как бы сквозь сон – в «тонком сне», как называлось такое состояние в святоотеческих источниках. «Было уже очень поздно по-монастырскому, когда Алеша пришел в скит. <…> Кроме отца Паисия, уединенно читавшего над гробом Евангелие[20], <…> в келье никого не было. <…> Алеша повернул вправо от двери в угол, стал на колени и начал молиться. Душа его была переполнена, <…> но сердцу было сладко и, странно, Алеша не удивлялся этому. Опять видел он пред собою этот гроб, этого закрытого кругом драгоценного ему мертвеца, но плачущей, ноющей, мучительной жалости не было в душе его, как давеча утром. <…> Он тихо начал молиться, но вскоре сам почувствовал, что молится почти машинально. <…> Стал было слушать, что читал отец Паисий, но, утомленный очень, мало-помалу начал дремать…
«И в третий день брак бысть в Кане Галилейстей, – читал отец Паисий, – и бе Мати Иисусова ту. Зван же бысть Иисус и ученицы Его на брак».
«Брак? Что это… брак…, – неслось как вихрь, в уме Алеши <…>.
«…И не доставшу вину, глагола Мати Иисусова к Нему: вина не имут…» слышалось Алеше.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… «Кто любит людей, тот и радость их любит…» Это повторял покойник поминутно, это одна из главнейших мыслей его была. <…> Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения – это опять-таки он говорил…».
«…Глагола Ей Иисус: что есть Мне и Тебе, Жено; не у прииде час Мой. Глагола Мати Его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите».
«Сотворите… Радость, радость каких-нибудь бедных, очень бедных людей… Уж конечно, бедных, коли даже на свадьбу вина не достало… Вон пишут историки, что около озера Геннисаретского и во всех местах расселено было тогда самое беднейшее население, какое только можно вообразить… И знало же другое великое сердце другого великого существа, бывшего тут же, Матери Его, что не для одного лишь великого страшного подвига своего сошел Он тогда, а что доступно сердцу Его и простодушное немудреное веселие каких-нибудь темных, темных и нехитрых существ, ласково позвавших Его на убогий брак их. «Не пришел еще час Мой», – Он говорит с тихою улыбкой (непременно улыбнется Ей кротко)… В самом деле, неужто для того, чтоб умножить вино на бедных свадьбах, сошел Он на землю? А вот пошел же и сделал же по Ее просьбе… Ах, он опять читает».
«… Глагола им Иисус: наполните водоносы воды, и наполниша их до верха.
И глагола им: почерните ныне и принесите архитриклинови, и принесоша.
Якоже вкуси архитриклин вина бывшего от воды, и не ведяше откуда есть: слуги же ведяху почерпшии воду: пригласи жениха архитриклин.
И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда худшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе»[21].
«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и… где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как…. И он здесь? Да ведь он во гробе…. Но он и здесь… встал, увидел меня, идет сюда… Еосподи!
Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Ероба уж нет, и он в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собирались к нему гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…
– Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, – раздается над ним тихий голос. <…>
Голос его, старца Зосимы…<…>
– Веселимся, – продолжает сухенький старичок, – пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь…» [8, т.2, с. 45–47].
«Луковку подал», то есть сделал совсем малое добро, но и такой малости хватило, чтобы попасть на этот вечный пир духовной радости…
Возможно состояние, позволяющее почувствовать миг участия в этом пире, происходящем в вечности, и связано оно с эстетическим впечатлением от выдающейся живописи, особого расположения зрителя, делающегося одновременно как бы участником всех сцен, изображенных в росписи, и, конечно, с внутренней готовностью самого человека к такому восприятию. Один из наших корреспондентов рассказал, как он однажды волею судьбы оказался заграницей в небольшом православном монастыре, основанном в 50-е годы XX века русским подвижником и иконописцем архимандритом Софронием (Сахаровым)[22]. Все убранство территории и росписи здесь создавались по замыслу или при участии отца Софрония. Его кисти принадлежит и роспись трапезной. Сцены эти, как принято, написаны на сюжеты «двунадесятых» Господских праздников.
