— Что вам нужно? — спросил дядюшка. — Вы нам мешаете.
К старику подскочил кельнер, готовый применить силу.
— Я-то тут при чем? — завопил старик. — На дверях ясно написано: «Для мужчин». Или я, по-вашему, с ума сошел?
— Ну да, там так написано, — сказал кельнер, — но это относится к двери, которая справа.
Теперь старик воззвал к нам, точно обвиняемый, требующий справедливости.
— Так пусть они стрелку нарисуют и не морочат людям голову, правильно я говорю, дамы и господа?
— Правильно, менеер, — хором откликнулись мы.
Кельнер вывел старика из комнаты. Слышно было, как за перегородкой он еще что-то бубнил, но дядюшка снова поднял бокал.
— Я пью за тебя, дорогой сын, и желаю тебе найти свое место в обществе, такое место, какого ты благодаря своим способностям и своему усердию вполне заслуживаешь.
Мы поднялись и чокнулись.
Кельнер с мрачным видом стоял у двери, загораживая ее своей спиной.
О пользе Деда Мороза
Чтобы стать умелым слесарем-газовщиком, надо пройти специальный курс обучения и получить диплом. А вот детей воспитывать дозволено каждому. Был бы ребенок, на котором можно упражняться, теша свое невежество. Это единственное условие. Пока дети совсем маленькие, воспитание их — пустая формальность. Лежат они себе в кроватке, а если заплачут, перенесешь в другую комнату, и дело в шляпе. Но позже, когда они хоть и карапузы, но уже вполне самостоятельные живые существа, управлять их поведением и устремлениями становится сложнее. В вашем доме словно поселяется злой карлик, вновь и вновь проявляющий столь же неожиданные, сколь и нежелательные намерения.
— Янтье не хочет кушать.
Слово за вами. Будь ему двадцать пять, вы бы сказали: «Не валяй дурака». Но ему три года, и у него есть хоть и ничтожно малые, но собственные взгляды на жизнь, из коих логически вытекает его упорство в отношении обеда. Папа и мама вправе решать проблему каждый на свой лад: улещать, грозить карой, сулить награду, заговаривать зубы, пороть — полная свобода действий, поскольку хотя закон и не дает вам права быть экстремистом или заниматься бродяжничеством, но в наиболее существенных вопросах земной жизни каждый волен заблуждаться, сколько ему угодно.
Я знавал одного торговца, которому ничего не стоило всучить покупателю хоть обгорелую спичку. Но когда его сынишка отказывался идти в школу, он был бессилен, потому что логика этого мальца была для него китайской грамотой и все его годами отработанные приемы терпели крах.
Тот, кого возмущает тон моего рассказика, пусть лучше перевернет страницу, так как я твердо намерен в этих строках отстаивать свое мнение о том, что Синтерклаас,[11] Дед Мороз, классный надзиратель, полицейский и старьевщик происходят от одного корня, а именно от нашей полнейшей неспособности успешно совладать с маленькими проказниками. Ну например: середина ноября, и мы уж тут как тут со своими набившими оскомину уловками.
— Как, ты еще не сделал пи-пи? Разве ты не знаешь, что Синтерклаас все видит? Он запишет тебя в свою толстую книгу…
И вот уже спущены штанишки, которые малыш только что изо всех сил старался удержать, и он усажен розовой попкой на противный холодный горшок.
А эти мерзкие писульки, которые мы засовываем в трогательный башмачок, подделывая подпись Синтерклааса! «Вставать с кровати можно только тогда, когда тебя позовет мама», — приписал я напоследок, чтобы положить конец вторжениям дочери в нашу спальню, нарушающим мой утренний сон. Но на следующий день, в шесть часов утра, когда я увидел, как моя дочка, выслушав наши хитроумные наставления, прочитанные сонным голосом жены, и сраженная сим горним посланием, испуганно заползает обратно в кроватку, я почувствовал себя подлым обманщиком, подозрительным кривлякой из варьете, который, завернувшись в простыню, изображает перед африканцами лесного духа, надеясь выманить у них в жертву слоновую кость.
Угрызения совести стали вовсе нестерпимыми, когда явившийся по нашему заказу Синтерклаас расселся у нас в гостиной и, бегло ознакомившись с подготовленным нами сценарием, начал читать нотацию:
— Что я слышу? Мама с папой на тебя жалуются? Ты прогуливаешь занятия? Ай-ай-ай! Нет, так нельзя себя вести. Ты же хочешь вырасти большая, правда?
Глядя в напряженное, встревоженное личико дочери, я почувствовал, как меня заливает теплая волна нежности. Я с трудом обуздывал желание дернуть святого за фальшивую бороду, чтобы резинка, на которой она держится, посильнее щелкнула его по самодовольной роже. Но, естественно, я этого не сделал, а продолжал сидеть и слушать.
— Хоть прогуливать больше не будет, — шепнула мне на ухо довольная жена.
А мой друг-художник, который при сем присутствовал (по его лицу нетрудно было догадаться, как он к этому относится), заметил:
— Веселенький праздник, нечего сказать. Здорово смахивает на исправительное заведение.
И мне вдруг все стало совершенно ясно. Конечно! Какой уж там праздник. Просто удобный случай для взрослых свести с детьми счеты, слегка приукрасив свои кровожадные намерения сахарной глазурью. А причина единственная — неспособность этих взрослых правильно реагировать на проделки малышей. Не дочку, а меня надо было посадить в мешок, но в мире нет справедливости, и потому:
— Черный Пит,[12] покажи-ка этой девочке, какие у тебя розги. Та-ак. Видишь, да? Ну вот, вперед, смотри, будь умницей.
Это было нечестно. Но едва Синтерклаас за порог, как мы опять за свое:
— Ага, ты без спросу встала с кровати. Разве ты не знаешь, что Дед Мороз все видит? Ты ведь хочешь получить от него подарок…
И срабатывает. Поэтому я не отрицаю пользы Деда Мороза. Без него не обойтись — так же как без полицейских и без тюрем, ведь сама по себе идея сажать в тюрьму или морить голодом людей, которые в силу необъяснимого душевного комплекса идут на воровство или разбои, не вызывает возражений. Польза от тюрем есть, никакого открытия я здесь не делаю, проступки следует наказывать.
Впрочем, такого мнения придерживаются только злые феи. А добрых фей гораздо больше, чем злых, и Белоснежка непременно выйдет замуж за своего принца, поэтому не стоит принимать мои строки слишком близко к сердцу. Но если немного погодя, когда рождественские праздники останутся позади, я заведу новую пластинку и начну взывать к пасхальному зайцу — при известной снисходительности и толике воображения можно ведь допустить, что он тоже «все записывает в толстую книгу», а что тут такого? — тогда, пожалуй, придется признать, что жизнь и в самом деле сложная штука.
И все-таки каждый с этой штукой как-то справляется. Без диплома.
Из сборника «Сплошная чушь» (1948)
Письмо от Синтерклааса
На выходные жена уехала к своей матери, а сынишка отказывается есть. Развалившись на стульчике, он с упорством, на какое способен только четырехлетний малыш, старательно мучает папочку.
— Будешь ты наконец есть?! — грубо требую я.
Он кривит губки.
— Считаю до трех. Если не съешь все, что у тебя на тарелке, пойдешь спать, — заявляю я.
— И тогда он не успеет приготовить для Синтерклааса свой башмак, правда, папа? — говорит моя дочурка, радуясь поражению своего соперника.
— Придержи язык, — говорю я сердито. — Ешь быстрее.
— А разве я не ем? — обиженно говорит она.
— Сейчас — да. Но ведь частенько ты тоже в рот ничего не берешь, — поняв, что допустил оплошность, ору я. — Итак, считаю: раз, два…
Он сидит, словно упрямый козленок, склонив головку набок.
— Три!.. — кричу я. — Все.
Приговор вступает в силу, и я хватаю его за шиворот. А он только того и ждет. Разевает рот и отчаянно вопит, притворяясь, будто ужасно огорчен, хотя при желании может тут же залиться смехом. В три скачка мы добираемся до детской, и я ловко стягиваю с него крошечную, как у гномика, одежонку.
Но прежде чем лечь в постельку, он просится на горшок, зная, что в таком святом деле я отказать ему не посмею. Минуты три он с видом оскорбленной невинности восседает на своем троне. Потом кладет свою умненькую, избалованную головку на подушку, и я гашу свет, торжествующе приговаривая:
— Надо было съесть всю тарелку.
Возвратившись на кухню, я вижу, как моя девочка разыгрывает такую паиньку, что смотреть тошно.
— Ну, теперь ему уже не поставить свой башмак, и подарок от Синтерклааса он не получит. А ты как думаешь, папа? — В свои семь лет она рассуждает как настоящая женщина.
— Нет, конечно, — говорю я, — но на твоем месте я бы не радовался.
— Мне, в общем-то, все равно, — отвечает она. — Это я просто так говорю.
Она с примерной быстротой налегает на еду и очищает тарелку, искоса бросая на меня кротко-доверительные взгляды. Потом мы с ней стоим возле газовой плиты и поем «Здравствуй, здравствуй, Синтерклаас», размахивая в такт руками.
