Уже полчаса Григорий Гончаренко слушает велеречивые рассуждения Рамони, стараясь не зевнуть и сохранить на лице выражение живейшей заинтересованности.
«Павлин распушил хвост. Огромное честолюбие при мизерных возможностях чего-либо достичь. Безусловно, у него за спиной стоят силы более значительные и опасные — он лишь марионетка, которую дергают сверху. На таких людей действует апломб. Итак, держаться как персона грата, но стараться не задеть самолюбие графа. Он как миленький съест порцию лести, ибо сам глубоко уверовал в свои таланты».
— Простите, что прерву вас, синьор Рамони, но ваши слова так глубоко задели меня… Вы как будто подслушали мои собственные мысли… Когда ты все время занимаешься делами сугубо практическими, то невольно оказываешься в их власти, и не замечаешь, как сужается горизонт. Я бесконечно рад, что случай свел меня с вами, да еще здесь, в Риме, где я чувствую себя столь одиноко.
Щеки Рамони чуть порозовели.
— Я тоже рад встретить единомышленника. Ведь и надо мной нависают дела практические. Только утро я могу посвятить работе, как бы это сказать, для души.
— Мне неловко, что я прибавил вам еще хлопот.
— О, пустяки! У меня неплохие связи в Ватикане, и мой секретарь быстро найдет пути, ведущие к падре… Антонио, кажется?! Если патронесса вашей школы…
Гость предостерегающе поднял руку.
— Нет, нет, Я не хочу обременять вас этим. Понимаете… — Григорий выдержал паузу, как бы колеблясь. — Нет, не стану от вас скрывать: вмешательство третьего человека было бы крайне нежелательно. По секрету признаюсь: она моя невеста и дело это совершенно интимное.
— Мы, итальянцы, всегда с уважением относимся к любви и ее тайнам. Но поднять бокал за вашу прекрасную даму, вы, надеюсь, разрешите?
— Какой же влюбленный откажется от этого?
— Тогда прошу! — Витторио встал и направился к двери, пропуская гостя вперед.
В небольшой столовой был сервирован ужин.
— Садитесь, синьор Шульц и, пожалуйста, извините меня: во время конфиденциальных бесед я предпочитаю обходиться без прислуги. Это создает некоторые неудобства, зато я уверен, — все сказанное не выйдет за пределы этой комнаты…
— Вы забыли еще об одном преимуществе: интимность обстановки настраивает на откровенность.
Беседа, завязавшаяся между гостем и хозяином, действительно была, если не очень искренней, то во всяком случае оживленной. Упиваясь собственным красноречием, рисуясь осведомленностью, граф не замечал, как Шульц то репликой, то вовремя брошенным замечанием направляет весь разговор в нужное русло. Вскоре Григорий довольно ясно представлял себе политическую жизнь страны и расстановку сил, ее обусловливающих.
Картина, постепенно возникавшая у Григория перед глазами, была многоплановой.
Капитуляция Италии и могучее развитие Движения Сопротивления, возглавляемое Комитетом Национального освобождения, — было первым широким слиянием всех сил, борющихся с гитлеризмом и собственным фашизмом. В Комитет вошли шесть самых влиятельных в стране антифашистских партий: коммунистическая, социалистическая, христианских демократов, а также либералы, и партии «Действия» и «Труда». Это был ответ на призыв Тольятти создать правительство национального единства. Такое правительство было сформировано в июне 1944 года. В состав его вошли те же шесть партий. Вслед за этим создается Всеобщая Итальянская Конфедерация Труда, где также объединяются различные направления в профсоюзном движении трудящихся, возглавляемые коммунистами, социалистами и христианскими демократами. Казалось, что все прогрессивные силы, объединенные в могучий союз, способны преодолеть послевоенные трудности, построить жизнь на основах подлинной демократии. Но годы фашистской диктатуры не прошли бесследно — хаос в экономической жизни страны, разброд в мыслях. Все усиливающееся влияние Ватикана на правое крыло христианских демократов. Действуют монополии, которым угрожают новые реформы. Фашизм не выкорчеван с корнем, начинает произрастать новая поросль. И не только новая. Секретарь фашистской партии Паволини, еще до полного военного краха 1945 года, приступил к созданию широко разветвленного подполья. Повсюду возникают тайные, хорошо замаскированные, полулегальные и легальные организации. Им легко действовать подспудно, поскольку единства в действиях правительства, по сути, уже нет. Премьер де Гаспери все больше попадает под влияние Ватикана, развернувшего бешеную антикоммунистическую деятельность, а после поездки в США за кредитами и сам в нее включается. Весной 1947 года де Гаспери, ловко маневрируя, в угоду заокеанским друзьям, создает правительство, полностью подчиненное христианским демократам.
Так итальянский народ был обманут в лучших своих надеждах.
Отборное зерно, брошенное в землю Италии, не проросло. Одновременно началась и реорганизация фашистского подполья, главные силы которого были сосредоточены в партии «Мовименто сочиале итальяно», то есть МСИ. Витторио сейчас хвастался «мудрым» ходом, который позволил объединить разобщенные ранее организации и легализовать их в едином центре. Спрятавшись за удобной вывеской, можно расширять и углублять подполье, создавать повсеместно новые боевые группы, хорошо законспирированные арсеналы оружия, компрометировать и даже убирать прогрессивных деятелей, сеять тем самым в душах людей разлад и неверие.
Фашизм. И здесь он тайком накапливает силы. Да какое там тайком, почти открыто. Выходит, страшный урок ничему не научил человечество. Межпартийные распри, словно шоры, закрыли глаза вчерашним антифашистам, которые, отбросив мелкие и крупные дрязги, создавали в свое время нерушимый фронт Сопротивления.
Григорий вспомнил последний день войны и чувство безграничной радости и облегчения, охватившее его тогда. Должно быть, такое же чувство облегчения, подсознательное желание забыть об ужасах войны, усыпило в людях здравый смысл. Как заманчиво было поверить в окончательную победу добра над злом. Что ж, расплачивайся за свое легкомыслие. Вот оно, зло, коварное и хищное, восседает напротив тебя. Но только на этот раз тебе не обмануть меня.
— Я утомил вас, синьор Шульц?
— Что вы! Просто немного кружится голова от вашего превосходного вина.
— Может быть, кофе?
— С превеликим удовольствием выпью чашечку. Мы, немцы, начинаем и кончаем день кофе.
— Сейчас распоряжусь, а вы, пожалуйста, пройдите в кабинет.
Полная багряная луна, напоминая гигантский апельсин, поднималась над горизонтом, и Григорий залюбовался красотой вечернего неба. Как хотелось ему побродить сейчас среди развалин древнего Рима! Днем он видел их только издали, величественные и трагические на фоне ярко-голубого неба. При лунном сиянии это впечатление, должно быть, еще усиливается, ведь ночью все воспринимается острее. Кто-то из философов назвал архитектуру застывшей музыкой. Обрывки какой же симфонии гигантов донеслись к нам через века?
— Пожалуйста, вот сигары и сигареты, прошу сюда! Эти кресла очень удобны именно для кофепития.
Из соседней комнаты донесся скрип колесиков. Григорий краешком глаза увидел, как какая-то женщина вкатила передвижной столик.
— Оставьте все, как есть, и можете идти! — приказал Витторио и вдруг воскликнул. — Что с вами, вам плохо?
— Простите, синьор, но я… я…
Знакомый голос заставил Григория обернуться.
— Лидия!
— О, синьор Гольдринг! Так это действительно вы? Я чуть не упала в обморок… Нам писали, нам написал синьор Лютц… что вы, что вас… Он так горевал, и мы с Куртом тоже… Уф, даже ноги не держат…
Григорий вскочил, пододвинул Лидии стул. Она со страхом взглянула на Витторио и, наткнувшись на его острый взгляд, поспешно сказала:
— Нет, нет, Я пойду. Извините, синьор Рамони, я, наверно, позволила себе что-то лишнее… Синьор Гольдринг, я хочу… Я надеюсь…
— Ну, конечно, мы еще поговорим. А сегодня крепко поцелуйте за меня Курта.
Последних слов Лидия, должно быть, уже не слышала, так поспешно она вышла из комнаты. Григорий повернулся к Витторио и весело, непринужденно рассмеялся.
— Вот это да! Словно в театре или кино. Вас, конечно, удивила эта сцена, но прежде чем объяснить, разрешите отрекомендоваться вторично: барон Генрих фон Гольдринг! — Григорий щелкнул каблуками, — кстати, расстрелянный американскими оккупационными властями. Отсюда слухи о моей смерти. Отсюда и перевоплощение в Фреда Шульца. А Лидия — жена моего бывшего денщика, с которым мы расстались еще в Кастель ла Фонте.
Напряжение, сковавшее мускулы на лице графа Рамони, постепенно ослабевало, а при последних словах совершенно исчезло.
— Кастель ла Фонте? — воскликнул он возбужденно. — Погодите! Значит, это о вас мне писала Мария-Луиза? О том, как героически вы вели себя в истории с заложниками, спасая дядюшку и ее жениха от рук гарибальдийцев.
