Вайс замолчал. Лицо его покрылось обильным потом. Он уставился на свои длинные, растопыренные пальцы, словно чувствуя, как хрустят в них новенькие банкноты, еще пахнущие типографской краской.
— И вам ничего не перепало?
Вайс опомнился. Потом, насупившись, неохотно бросил:
— Я был слишком мелкой сошкой по сравнению с другими. Боссы, заправлявшие делом, сбывали за границу фальшивую валюту и там обменивали ее на настоящую… Это они называли подрывом экономики враждебных стран, и почти не таясь, умножали свои доходы. А нам, мелкоте, ничего не перепало…
Григорий взглянул на Вайса. Серый, весьма скромный костюм, не очень свежая рубашка, замасленный галстук, — все говорило о том, что владелец такого гардероба и впрямь не роскошествует. Не было это ни маскировкой, ни желанием остаться незамеченным в чужой стране. Тот же плохонький костюм он носил в Испании.
«Да, Вайс, с деньгами у тебя туговато. А жадность после Заксенхаузена возросла непомерно. Тебе, возможно, до сих пор снятся колоссальные пачки долларов и фунтов стерлингов, они душат тебя во время ночных кошмаров… И ты протянешь руку за лакомым кусочком, если тебе такой подсунуть. Еще бы! По крайней мере одну науку ты освоил превосходно: в мире, где ты живешь, главное — деньги!»
Григорий напряженно размышлял о том, как избавиться от своего опостылевшего спутника, выбирал один вариант, отклонял его, хватался за другой, тщетно стараясь убедить себя, что наконец-то он нащупал то, что нужно. Но трезвый ум предостерегал: не то, не так, этим его не заманить.
«А что если подбросить Вайсу историю с письмами? — мелькнула неожиданная мысль. Такая неожиданная и дерзкая, что Григорий невольно улыбнулся. — Не решится. Не хватит ловкости. Побоится, что такой кусок одному не проглотить… А может, наоборот? Может, именно дерзость задуманного и вдохновит его на такой шаг. Выгода ведь двоякая. Политическое реноме — раз, большие деньги, которые можно будет содрать, — два… И, конечно же, чувство реванша за все предыдущие обиды. Над этим следует подумать, поразмыслить, в этом кое-что есть…»
— Нам пора двигаться. Я обещал встретиться с Рамони. — Григорий поднялся и, помахав лирами, подозвал хозяина.
Вайс нахмурился. Фамилия Рамони снова напомнила ему о его месте в жизни. В этот дом радиста пускали только по делу, а ему хотелось большего. Ему хотелось быть своим в кругу этих выхоленных синьоров, чувствовать себя желанным и частым гостем в их гостиных, по вечерам распивать с ними коктейли и ухаживать за их дамами. Всю жизнь он стремился выбиться наверх, в ряды первейших, но всегда случалось, что он оставался внизу. Вот и теперь его, словно пса, держат на задворках, а этот Фред все вечера проводит в их гостиных.
— Вы все у Рамони, да у Рамони… А я хотел предложить вам партию в шахматы. Или этюды. У меня есть превосходные. Все интереснее, чем болтовня этих требовательных синьоров.
Григорий внимательно поглядел на Вайса и с трудом сдержал улыбку.
— Ну что ж, я не отказываюсь. Зайдите ко мне вечером, часов в девять. Охотно сыграю партию, поразмыслю над каким-нибудь этюдом.
Расплатившись с хозяином траттории, Григорий и Вайс — два человека, цели которых были диаметрально противоположны, но которые призваны были действовать бок о бок, два врага, силой обстоятельств заброшенные в Рим, — вышли на раскаленные улицы Вечного города.
Вечером, как и было условлено, точно в назначенное время, пунктуальный Вайс постучал в номер Гончаренко. Бочком проскользнув в приоткрытую дверь, он оказался в небольшой комнате, обставленной, как и подобает в скромном пансионате. Письменный стол, два глубоких кресла, обитые дешевыми гобеленами, диван, расшатанная этажерка с кипой старых журналов — все освещено мягким, зеленоватым светом лампы, стоящей на маленьком столике. Тяжелая портьера закрывала вход в соседнюю комнату.
— Вайс, вы точны, как всегда.
— Аккуратность, — привилегия нашей нации, — произнес Вайс, опускаясь в пододвинутое Григорием кресло. — Точность американцев от их деловитости: время — деньги. Наша же, немецкая, рождена высокой культурой и каждый немец всосал ее с молоком матери.
— Совершенно с вами согласен, дорогой Вайс! Надеюсь, вы отдохнули?
— Не так, как хотелось бы. Вечер очень душный.
— Сейчас я приготовлю коктейль — прекрасно освежает. Рецепт мне дал один знакомый бармен во Франции.
Пока Григорий в соседней комнате сбивал коктейли, Вайс расставил фигуры на черно-желтой доске, и еще раз окинул взглядом все вещи в комнате. Внимание его привлекла карта на письменном столе. Подталкиваемый любопытством, он поднялся, хотел было подойти к столу, но тут послышались шаги Григория, и Вайс поспешно сел.
Вошел Григорий и поставил поднос на шахматный столик.
«Любопытно, зацепишься ты за эту клюкву, или у тебя хватит здравого смысла, чтобы не придать ей значения?» — думал Гончаренко, усаживаясь напротив своего партнера.
— Хочу подпоить вас, чтобы ослабить внимание. Вы какими играете?
— Разыграем, — ответил Вайс, — как положено правилами.
Партия началась. Она проходила с переменным успехом. Всякий раз кто-либо из партнеров совершал грубейшие ошибки. Мысли обоих были заняты совсем иным.
«Итак, его приставили ко мне, — думал Григорий, делая очередной ход, — возможно, я где-то споткнулся? Нет… Все тщательно проанализировано, ошибки быть не могло. Впрочем, это система Нунке: один выполняет, другой контролирует… и связь… связь… снова нет связи… В Испании было легче — там Домантович и рация… Если бы, прыгая с парашютом, он не подвернул ногу, то был бы уже дома… Милый Миша, как ты там сейчас?»
Не мог сосредоточиться и Вайс: карта на столе не давала ему покоя. Косясь на нее, он успел заметить, что это карта Северной Италии, что на ней сделаны какие-то пометки. Теперь он терялся в догадках, не понимая, зачем она понадобилась Фреду.
— Собираетесь путешествовать? — спросил Вайс, когда партия закончилась вничью.
— Почему вы решили?
— Да вот… — Вайс кивнул на карту.
— А… вы об этом… — Григорий подошел к письменному столу, взял карту, поглядел на нее долгим взглядом, и спрятал в ящик стола. Вайс мысленно отметил — ящик не заперт, выдвигается бесшумно. Григорий вернулся на место, допил коктейль, закурил и только после этого ответил:
— Нет, Вайс, я не собираюсь путешествовать… Просто мне до чертиков повезло. До чертиков… Каждому человеку раз в жизни выпадает возможность поймать журавля в небе. Но удается это немногим… Люди чаще глядят себе под ноги, копошатся среди мусора и грязи повседневности, и нет у них времени взглянуть на небо. Вот они и прозевывают ту минуту, когда птица пролетает над ними… А мне, кажется, повезло… И теперь, состарившись, я смогу разъезжать в роскошной машине по всем европейским курортам, а не толкаться в переполненном вагоне метро, спеша на опостылевшую работу.
Вайс слушал, и в нем нарастало чувство зависти и злобы. Который уже раз избранником судьбы становится кто угодно, только не он. Снова кто-то вскарабкался наверх, а он, вечный неудачник, остался внизу. И всю жизнь он будет лишь пешкой для других, таких, как Рамони, и этот Фред Шульц. Всю жизнь его будут топтать, ломать, пригибать к земле.
Вайс судорожно глотнул и спросил:
— О чем, собственно говоря, речь?
Григорий с минуту помолчал, словно раздумывая, сказать или не сказать, потом с откровенностью пьяного человека сболтнул:
— У меня есть план виллы, в ограде которой замурованы письма Черчилля к Муссолини.
— Черчилля к… Муссолини? — только и смог выдавить Вайс.
«Ну и морда!» — с отвращением подумал Григорий, глядя на своего собеседника.
— Вы не знаете эту историю? Впрочем, откуда вам знать. В общих чертах она такова: Уинстон Черчилль, как вам известно, умнейший человек. Он возненавидел Советский Союз сразу, потому что понял: победа революции в России — это угроза всему капиталистическому миру. И когда советская власть еще только зарождалась, он не разглагольствовал, как другие его соотечественники, а действовал: организовал интервенцию, которая, кстати говоря, не оправдала его надежд, а вдохновителей ее лишь опозорила… Это только усилило его ненависть к коммунизму — всегда и повсюду Черчилль поддерживал любое движение, способное затормозить распространение враждебных ему идей. Таким движением стал фашизм. Черчилль внимательно, с симпатией следил за его становлением в Италии. Приехав в 1927 году во Флоренцию, Черчилль заявил буквально следующее: «Именно Италия нашла способ противостоять русской отраве. Будь я итальянцем, я стал бы фашистом!» Красноречиво, не правда ли? С тех пор между Черчиллем и Муссолини завязалась трогательная переписка, продолжавшаяся, невзирая на войну, до 1944 года. Письма Черчилля были чрезвычайно секретны и очень откровенны. О чем в них шла речь, я, конечно, не знаю, но уверен: если опубликовать их даже частично, это неминуемо приведет к краху политической карьеры бывшего премьера. Англичане не простят Черчиллю, что он заигрывал с их заклятым врагом, в то время, когда лучшие сыны нации погибали на фронтах второй мировой войны. Да и в глазах всего мира он был бы скомпрометирован. И нет ничего удивительного, Вайс, в том, что целая стая личных детективов Черчилля рыщет по всей Италии в поисках этих писем. Но они не знают, где искать, а я знаю.
