Вечером она делала уроки при свете настольной лампы, а потом сидела на полу и строила карточные домики или уходила к Шмидтам, соседям сверху, — смотреть телевизор и дивиться тому, что бывают семьи, где мама всегда улыбается, а папа откладывает газету, чтобы поговорить с детьми.
В школе она обычно знала ответ раньше, чем другие девочки соберутся поднять руку, но ей не хотелось привлекать к себе внимание. Если бы можно было выбрать по желанию любую волшебную способность, она бы выбрала способность превращаться в невидимку.
Однажды отец взял ее с собой в Джексон-Хайтс. Он остановил грузовичок у громадного кооперативного жилого комплекса, почти на весь квартал. Они спустились в полуподвальный этаж, в квартиру управляющего, одного из приятелей отца. Из окна полуподвальной кухни, забранного железной решеткой, можно было смотреть наружу на уровне земли. Там росла трава — ослепительно-зеленая. Эйлин спросила, можно ли ей погулять.
— Гуляй, только по траве не ходи, — сказал знакомый отца. — Это даже здешним жильцам не разрешается. Они мне хорошие деньги платят, чтобы этими газонами не пользоваться!
Они с отцом засмеялись — Эйлин не поняла почему.
Соединенные между собой корпуса замыкали собой обширный газон, а по краю газона шла низенькая чугунная ограда — ее легко можно было перепрыгнуть. Вокруг газона и поперек, рассекая его надвое, вела дорожка, вымощенная аккуратно уложенным кирпичом. Эйлин несколько раз обошла два меньших прямоугольника и оба их вместе, слушая, как чирикают среди ветвей птицы и листья шелестят на ветру. Газовые фонари замерли, как часовые, словно охраняя все то великолепие, которое им предстоит освещать вечером. Здесь было удивительно спокойно. Не мельтешат машины, не толпятся прохожие, нагруженные покупками. Прошла одна старушка и, помахав Эйлин рукой, скрылась в доме. Эйлин готова была хоть всю жизнь прожить вот тут, во дворе, разглядывая окна с красивыми занавесками. А по траве можно и не ходить. Вдруг кто-нибудь позовет в гости — тогда Эйлин увидит сверху весь газон целиком. В окне на втором этаже включили свет. Можно было отлично разглядеть всю комнату. Старинные напольные часы и резной буфет благосклонно взирали на миску на столе. Эйлин, даже не видя, знала, что в миске — ее любимые фрукты.
Люди, живущие в этом доме, разгадали какую-то важную тайну жизни, а она, Эйлин, нечаянно подсмотрела их секрет и теперь знает, что есть на свете места, где живет больше счастья, чем в других, обычных домах. Если не знать об этом, то можно довольствоваться тем, что у тебя есть. Эйлин представились другие такие же дома, спрятанные за деревьями и высокими заборами: люди, которые там живут, никому не открывают своих тайн.
Когда у ее туфель протерлись подметки, отец, в блаженном неведении о тонкостях женского гардероба, купил ей новые — ботинки навозного цвета, наверняка мальчишеские. Эйлин отказалась их надевать, и тогда отец конфисковал старую пару, так что выбора у нее не осталось. Назавтра она пожаловалась, что другие девочки над ней смеются.
Отец сказал:
— Это лучше, чем ходить босиком. Они, по крайней мере, теплые.
В ее возрасте, прибавил отец, он бы радовался и поношенным ботинкам, не то что новым.
— Если бы мама была здорова, она бы меня не заставляла такое носить! — сказала Эйлин с горечью.
— Да, но она не здорова. И сейчас ее здесь нет.
Голос у него чуть дрожал, и от этого Эйлин стало так страшно, что больше она не спорила.
На следующий вечер отец принес домой изящные туфли, отливающие перламутровым блеском.
Сказал:
— Чтобы не было больше разговоров.
Мистер Кьоу приходил домой поздно, хотя всегда трезвый и неизменно вежливый, будто он только что к ним переехал, хотя на самом деле жил здесь с тех пор, как Эйлин исполнилось два года.
Она завела привычку готовить и на него тоже, а тарелку приносила к нему в комнату. Он открывал дверь с улыбкой и благодарил за еду. Отец ворчал, что надо бы с него за это брать дополнительно.
У мистера Кьоу среди совершенно седых волос оставалась одна черная прядь, словно кто-то мазнул дегтем. Дома он снимал свой твидовый пиджак с обтрепанными обшлагами, подворачивал рукава и слегка распускал галстук.
У него начались приступы кашля. Однажды ночью Эйлин принесла ему чаю, в другой раз — микстуру.
— Просто мне свежего воздуха не хватает, — говорил мистер Кьоу. — Надо побольше гулять.
Несмотря на кашель, он все еще умудрялся играть на кларнете. Эйлин уже не скрывала, что слушает. Она устраивалась на полу рядом с его дверью, прислонившись спиной к стене, и учила уроки. Иногда еще насвистывала в такт.
Однажды вечером отец молча сидел на диване, с каким-то тревожным лицом. Эйлин, не глядя на него, села на свое обычное место у двери мистера Кьоу. Бормотание в отопительных батареях и звуки кларнета сливались в единую мелодию, не лишенную своеобразной гармонии. Эйлин нечаянно встретилась глазами с отцом, и ей стало не по себе — обычно он на нее не смотрел. Она уткнулась в книгу — «Сказки братьев Гримм» с чудесными иллюстрациями: мистер Кьоу ей подарил накануне. Отец помрачнел, когда узнал. Чуть позже, Эйлин видела, он постучался к мистеру Кьоу и вручил ему деньги.
Она начала читать «Сказку о том, кто ходил страху учиться» и так увлеклась, что ничего не замечала кругом. Вдруг отец шагнул к двери — Эйлин едва успела отскочить. Отец распахнул дверь и крикнул, чтобы мистер Кьоу прекратил шуметь. Мистер Кьоу извинился за беспокойство, хотя Эйлин знала, что никого он побеспокоить не мог, — его игру из-за двери почти и слышно-то не было.
Отец хотел вырвать у мистера Кьоу кларнет. Мистер Кьоу вцепился и не отдавал. В конце концов инструмент разошелся на части и мистер Кьоу чуть не упал, заходясь жутким кашлем. Отец ушел в кухню и включил радио на полную громкость, так что соседи застучали по потолку.
На другой день, когда Эйлин пришла из школы, мистера Кьоу уже не было.
Неделю она с отцом не разговаривала. Если случалось разминуться в квартире, они проходили мимо друг друга молча, словно старая супружеская пара. Потом отец остановил ее в коридоре:
— Он все равно бы съехал рано или поздно.
— Совсем не обязательно.
— Скоро мама вернется.
Эйлин и обрадовалась, и испугалась. Она уже почувствовала себя хозяйкой дома. И отец больше не будет принадлежать ей одной.
— При чем здесь мистер Кьоу?
— Можешь перенести в ту комнату свои вещи.
— А ты не возьмешь нового жильца?
Отец покачал головой. У Эйлин захватило дух.
— У меня будет своя комната?
Отец отвел глаза:
— Мама хочет жить там, с тобой.
3
Мама вернулась домой в среду после Пасхи пятьдесят третьего года. Она пробыла в больнице восемь месяцев.
Мама поступила на работу продавщицей в шикарный кондитерский магазин «Лофт» на Сорок второй улице и стала приходить домой поздно, часто выпивши. Эйлин в знак протеста оставляла немытую посуду в раковине и кучи грязного белья в спальне по углам. В школе ее стали дразнить за мятую блузку, и пришлось, хочешь не хочешь, снова взвалить на себя домашнее хозяйство.
Мама начала выпивать и дома. Худая и печальная, она полулежала на диване со стаканом скотча в одной руке и сигаретой в другой. Столбик пепла уныло свисал с кончика сигареты, словно собирался с духом для прыжка. Эйлин беспомощно смотрела, как эта гадость копит силы. Мама держала на коленях пепельницу, но иногда все равно роняла пепел на диванные подушки. Эйлин бросалась его стряхивать. Мама часто так и засыпала вечером на диване, а утром все равно шла на работу, в любом состоянии.
В то лето мама купила кондиционер в универмаге «Стивенс» на Квинс-бульваре[3]. Мастер установил его в маминой с Эйлин комнате. Больше ни у кого на этаже не было кондиционера. Мама пригласила миссис Грейди и миссис Лонг полюбоваться, и они застыли, подставив лица неутихающему сквознячку с таким священным трепетом, словно им показали младенца-Спасителя, творящего чудеса исцеления.
Между собой отец с мамой, когда оба были дома, соблюдали нечто вроде настороженного перемирия. Мама, закрыв дверь в комнату, сидела у окна и смотрела на подступающие сумерки. Эйлин приносила ей туда чай после обеда. Отец за кухонным столом попыхивал трубкой и слушал по радио ирландский футбол. По крайней мере, они по-прежнему жили под одной крышей.
Эйлин не могла спокойно думать о том, как мать каждый день ездит на поезде. Часами просиживая в кухне, она не сводила глаз с двери, представляя себе изломанное тело матери на рельсах подземки. Когда в двери поворачивался ключ, Эйлин вскакивала и принималась мыть посуду или ставила чайник на плиту. Нельзя, чтобы мама видела, как о ней беспокоятся, — Эйлин ей не доставит такого удовольствия.
