Поморщившись, лейтенант двинулся в комнату, откуда уже выглядывали в темный коридор обеспокоенные гости. Взгляд его профессионально скользнул по лицам и нехитрой мебели, чуть задержавшись на книжных полках, на «Грюндиге», предмете большой гордости хозяина, да на календаре, который Марк не то выпросил, не то своровал прошлой осенью в представительстве японской авиакомпании. Зима в провинции снегом засыпана островерхая крыша, одинокая женщина, закутанная в серое, спешит домой, укрывшись ярким зонтом. Мягкие очертания, размытые деревья, светлая тоска.
— Так кого, говоришь, провожаете?—не утерпел сержант.
Марк нехотя показал на Костю, развалившегося в кресле с машинописной инструкцией для отъезжающих на коленях.
— И далеко? — вежливо осведомился лейтенант.
— За границу.
— А-а,—протянул лейтенант понимающе и даже с некоторым уважением.—В зарубежную командировку. В социалистическую какую-нибудь страну или в развивающуюся?
— Да в Израиль он уезжает!—выкрикнула Марья Федотовна, вынырнув из-за спины лейтенанта.—Я все слышала! Все!
Милиционер, посуровев, спросил у Кости документы, тот протянул изрядно помявшуюся выездную визу.
— Значит, в Израиль,—задумчиво сказал лейтенант, ударение поставив, как и Марья Федотовна, на последнем слоге,—на постоянное жительство... Что ж,—он помедлил, как бы что-то припоминая,—воссоединение семей граждан еврейской национальности, понимаю. А паспорт ваш можно?
— Нельзя,—усмехнулся Костя, засовывая визу в задний карман джинсов,—нет его у меня. Я теперь, видите ли, лицо без гражданства.
— То есть как без гражданства?—снова нарушил субординацию сержант.—Без подданства, что ли? А паспорт где?
— Сдал я свой паспорт. И распрощался с советским гражданством на веки вечные. Все удовольствие обошлось в пятьсот рублей плюс год жизни. Послезавтра выезжаю в Вену. Не тревожьтесь, лейтенант. Все официально, все законно. Вот мои друзья-приятели.—Он оглядел собравшихся. —Ни с кем я больше никогда не увижусь, вот и собрались выпить-вкусить. Хотите рюмашку? Все такие трезвые сегодня, аж противно. Уговаривали, завидовали, а в последний момент скисли. Можете себе представить, лейтенант,—он попытался ухватить ошалевшего милиционера за пуговицу тулупа,—мы незадолго до вашего прихода чуть не переругались. С каким же, спрашивается, настроением я должен теперь уматывать?
Тут лейтенант, наконец, отстранился от Кости, тем самым обезопасив свои пуговицы, а заодно и авторитет представителя власти.
— Что же вы...—Он замялся, подыскивая подходящее обращение. Товарищ—явно не годилось, гражданин... Но какой же гражданин—лицо без гражданства?—Что же,вы, Константин...
— Дмитриевич,—сказал Розенкранц. — Что же вы, Константин Дмитриевич, покидаете Родину? Поддались на удочку сионистской пропаганды?
— Как можно, лейтенант!—осклабился обнаглевший Костя.—Знаете, что написал один хитрый еврей в графе о причинах выезда? «В связи с представившейся, наконец, возможностью». Вот и я так, и я.
— У него единственный родной дядя в Израиле,—вмешался перепуганный Ленечка,—он круглый сирота...
— Вранье!—снова вскричала Марья Федотовна.—Он даже и не в Израиль собрался, а в Америку! Тут многие не в первый раз собираются на свои сборища, я много чего слыхала.—Она вынула из кармана байкового халата тетрадку в гладеньком дерматиновом переплете и помахала ею в воздухе.—И дежурств по квартире он не соблюдает! Полы моет плохо! Мыло мое использует! Я измучилась совсем, помогите, товарищ лейтенант!
— Кто прописан в комнате?—наконец, спросил сбитый с толку милиционер.
— Крамер Владимир Петрович,—сказал Марк упавшим голосом,— родственник мой.
— Договор о поднаеме есть?
— На днях должны оформить, товарищ лейтенант, я принесу.
— Когда принесете, тогда и поговорим. Комнату вам придется в течение ближайших трех дней освободить. Закон есть закон, товарищ Соломин, к тому же, факт шума после одиннадцати. Даже если б вы были тут прописаны, мы имели бы полное право составить протокол и сообщить вам по месту работы. Странный повод вы нашли для застолья, прямо скажу! И потом — это что такое? Он показал на зачехленную пишущую машинку в углу.
— Зарегистрирована?
— Пишущие машинки,—подал голос Иван,—уже лет двадцать как никакой регистрации не подлежат. Не те времена. Вы бы еще о радиоприемнике спросили, товарищ лейтенант.
Обиженный милиционер проверил документы и у Ивана, откозырял и велел всем немедленно разойтись, обещав вернуться через час-другой и «проследить». По коридору за ним засеменила Марья Федотовна, пытаясь всучить свою тетрадку с компроматом на зловредного соседа. Куча пальто и шапок, наваленная на стуле в прихожей, таяла. Уходящие говорили какие-то слова ободрения, кое-кто и обнимал, другие просто жали руку, женщины целовали; «Завидую, старина»,—шепнул вдруг Ленечка Добровольский; «Свидимся»,—весело заявил Ярослав, как, впрочем, и некоторые другие, не терявшие надежды получить долгожданное разрешение. Остались только Марк, Костя. Иван, отправивший домой свою Ирочку, да Андрей. Впрочем, маячила в коридоре и паскудница Марья Федотовна.
Глава третья
Окончательно проснулся Марк только в первом часу. День выдался серый, волглый и томительный, голова отчаянно трещала. Передергивая плечами от холода, он отыскал в ящике письменного стола завалявшийся пакетик «Алка-Зельцер» (приятные иностранные штучки вообще у него водились, но об этом позже), залил шипучий напиток стопкой водки для верности, потом минут пятнадцать стонал и кряхтел под обжигающим душем. По загаженной комнате разнесло ветром из форточки полупрозрачные листочки давешней инструкции для отъезжающих. Боже мой, Боже правый, никогда больше не свидеться с Костей, какой был друг! Был. Об уехавших всегда говорят в прошедшем времени.
— Бесценный документ, господа,—язык у Кости несколько заплетался,—как выхлопотать вызов, куда жаловаться после первого отказа, куда после второго, какие справки требуют, когда получаешь извещение из этого злоедучего ОВИРа... Тяните.—В кулаке он сжимал четыре спички, у одной предварительно отломав головку.—Выигравший получит инструкцию, и она ему рано или поздно пригодится. А вытяну я—так вы все и сдохнете на нашей богоспасаемой родине.
Ободряя Розенкранца в худшие минуты его отъездной эпопеи, Иван знал, что самого его не выпустят за границу никогда. Андрей при всяком удобном случае твердил, что «потеря языковой среды» для него «равносильна самоубийству». Марк... впрочем, он-то и вытянул роковой жребий.
— Исключено.—Он качнул головой.—И сам не захочу, и власти ни за что не отпустят. Нет, ребята, если и доведется мне пересечь границу, то только с советским паспортом в кармане, с визой на въезд обратно в Россию.
— Марк, Марк, не зарекайся, не играй в Морозова. — Лицо Кости после бессонной ночи посерело, глаза потеряли блеск. — Умерла твоя Россия, осталось двести шестьдесят миллионов ублюдков. Как ты здесь выживешь, с твоей-то душой, на что обопрешься?
— А мы разве не Россия, Костя?
— Нет, Андрей. Я с послезавтра эмигрант, а вы... ну что я могу сказать. Слов высоких не люблю, а все-таки—смертью пахнет в этой стране, гибелью, милые вы мои, гниением. Юность наша кончилась. Погуляли мы славно, сливки с жизни сняли — «вот и настала пора отвечать, отрабатывать, авансы. Судьба наступает, а с нею шутки плохи, и боюсь я за вас всех, ребята, по-страшному боюсь. Даже за тебя, Марк Евгеньевич.
— Не каркал бы ты,—поежился Андрей.—Все-таки вегетарианские времена. Ни за литературу, ни за, как ты сказал, душу пока не сажают. Можно выжить, можно. Правда, Марк?
— Да. Если не высовываться. Чего некоторые из нас совсем не умеют. Что у тебя лежит в портфеле, Иван?
— Оттиски статей,—отвечал Иван хладнокровно,—ксерокопия набоковского «Дара», колбасы полкило, льда сухого остатки в термосе... — А еще?
— Ну, краска аэрозольная. Купил сегодня, шкаф на кухне покрасить. Три баллона. — Из которых один начатый. — И что с того?
— То, что уже в мусоропроводе твоя краска. Конспираторы хреновы. Мальчишки. Ты же вроде ученый, Иван. Ты не слыхал о современной криминалистике? О спектральном анализе, извини уж, что лезу в твою вотчину, о том, что у всех химических продуктов из одной партии схожий состав? Ты не понимаешь, что по всей Москве сейчас обыски пойдут? Вчера родился?
— Ничего не знаю,—сказал Иван быстро.—Отказываюсь понимать. Ноу коммент, как говорят американцы. Вы, господа, ничего не слышали, правда? А на твоем месте, Марк, я зашел бы к нам на семинары как-нибудь. Не пожалеешь.
Марк, вздохнув, покачал головою, а Розенкранц зачем-то пожал Ивану руку, за ним и Андрей. К скользким темам больше не возвращались, к высоким тоже. Под утро, когда прогудел по туманной улице первый троллейбус, настала пора расходиться. На лестнице, на пыльных и грязных ее ступенях, Марк обнял друга, и они трижды поцеловались. Константин отстранился, кажется, всхлипнул, взглянул Марку в глаза — и вся троица стала неторопливо спускаться. Хлопнула дверь на улицу. Марк вернулся в комнату и закурил. За стеною уже трезвонил будильник, поставленный для верности в тарелку с медяками, заворочалась соседка. Просыпалась она тяжело, вечно охала и кашляла в полусне. Вчера, после ухода всей компании, разъяренный Иван настиг коммунальную патриотку по дороге в комнату, сделал страшные глаза, загородил ей путь.
