Сергей неторопливо дожевал пирожок и вытер пальцы, затем достал из глубин портфеля обернутый в целлофан новенький том Юлиана Семенова. Между страницами книги обнаружилась глянцевая фотография пухлого младенца.
— Оля,—сказал он.—Два года скоро.
— Семья! — воскликнул Струйский. — Кстати, вот сигареты американские. Марк угощает.
Недоверчиво закурив, Сергей тут же закашлялся и со словами «химия сплошная» ткнул заграничное диво в блюдце. В том же портфеле у него оказался начатый блок «Столичных».
— Что-то ни хрена у вас в Рязани нет,—кольнул его Марк,—ни мяса, ни курева. Неужели даже вас не снабжают? Рязанский коллега вопросительно взглянул на Струйского.
— Одних снабжают, других нет,—застрекотал тот.—Поменьше вопросов, товарищ Соломин, как говорится, вопросы здесь задаем мы. Вот ты, например, явно считаешь, что Сережа из органов. И, выражусь, имеешь полное право остаться при своем законном мнении. Однако, старина.— Он беззастенчиво достал у Сережи из кармана пиджака небольшую бумажку, сложенную вчетверо и порядком потертую на сгибах.—Зри,— он развернул ее перед носом Марка,—предъявитель сего Матвеев Михаил Петрович... является младшим научным сотрудником рязанского НИИ животноводства... и печать круглая, ты полюбуйся на нее, Марк Евгеньевич, это же класс... «Даже вас»! — передразнил он,— Сменим пластинку, Марик. Газеты читаешь?
— Ну?
— Новости слыхал?
Хотелось на воздух. Там, в ранних январских сумерках, начинался снегопад и загорались первые огни проспекта. Где-то по вечереющему городу еще метался Костя, а может быть, уже прощался дома с родными. Ребята поедут завтра с ним в аэропорт, а Марку это не по чину—слишком примелькалась его физиономия в Шереметьеве. Под потолком мерзкой пирожковой зажглись, мигая и треща, люминесцентные лампы.
— В общем, парень, кончили мороку с этим власовцом,—подал голос Сережа. — Отвезли вчера на площадь Дзержинского, подержали для острастки, а сегодня уже и отправили куда подальше.
— Шутишь? — вздрогнул Марк. — Какой суд так быстро управится?
— Для птички такого полета,— Струйский наставительно поднял палец,—никакого суда не требуется. Чрезвычайное, понимаешь ли, заседание Президиума Верховного Совета, лишение советского гражданства за действия, несовместимые со статусом и наносящие ущерб престижу. Звонок по красному телефону. А там в спецсамолет—и катись, Александр Исаевич, колбаской по Малой Спасской! Полагаю, — он посмотрел на часы,—он уже отсыпается в каком-нибудь Франкфурте-на-Майне.
Марк незаметно перевел дыхание.
— Дешево отделался,—сказал он искренне.
— Разрядка, мать ее!.. Шум! Торговля! Вот ты как полагаешь — быстро его теперь забудут?
— Откуда мне знать?
— Быстро,—постановил Сережа.—Кому он будет нужен в своем Израиле?
— В Израиле?—Марк изумился.
— А куда он еще денется? Будто ты его настоящей фамилии не знаешь.
— Я читал другое,—сказал Марк сухо.
— Где?
— В «Литературной газете». Писали, что он из помещиков. Из донских казаков.
— Знаем мы таких казаков,—бурчал Сережа,—знаем таких помещиков...
— Бросьте базлать!—Струйский подмигнул Марку.—Проводил ты своего Розенфельда?
— Розенкранца.
— Один хрен. Проводил?
— Он такой же мой, как и твой. И откуда ты все знаешь, Струйский?
— Слухом, слухом земля полнится, старина. Не ценишь ты моей дружбы, ох, не ценишь. Другой бы на твоем месте,.. ах! Водочки еще хочешь?
Блеф, думал Марк, сплошной блеф. Только и знает, что цену себе набивать. Проболталась, конечно, Светка. Блеф. И коллега этот рязанский... бандит с большой дороги. Кто же он все-таки такой? Верно, из провинциальных спортсменов или милицейских, самбист какой-нибудь. А может, и впрямь из органов. Младший сержант или вовсе рядовой, шесть классов образования. Тьфу.
— А у нас так не принято,—Сережа изучал его взглядом, исполненным легкого презрения, но вместе с тем и снисходительного дружелюбия. С таких взглядов в пьяных компаниях начинаются либо клятвы в вечной дружбе, либо кровавый мордобой. — Двое, значит, пьют, а третий из себя целку строит. Давай-ка, парень, как тебя, Марк, что ли. Сам понимаешь. Работаем мы, как собаки, служба нервная, опасная. Если пьем—пьем. Если ты наш человек—а ты наш, по глазам вижу, что наш, русский парень,—то и ты с нами выпьешь, друзья тебя угостят, а ты не откажешься. И выпьешь по-нашему, по-русски, без этих жидовских выкрутасов. Я и налью тебе по-русски. Держи.
Он сграбастал бутылку и изобразил фокус, которым и сам Марк не однажды восхищал американских туристов: а именно, выказывая немалую твердость в пальцах, наполнил пузатую зеленую рюмку до самых краев, так что бедному Марку пришлось отпить первый глоток на собачий манер, низко склонившись над столом. Остаток он допил единым махом и тут же принялся прощаться. Струйский увязался проводить его до гардероба.
— О вчерашнем слыхал?—-спросил он вдруг абсолютно трезвым голосом.
— Не понимаю.
— Информирую: какие-то поганцы из диссидентов устроили серьезную пакость в Новодевичьем монастыре, прямо напротив «Березки».
— Слушай, Струйский...
— Не горячись, — перебил его собеседник. — Дело не только в монастыре. По дружбе тебе советую в ближайшее время либо кое от кого держаться подальше, либо, наоборот, держаться к ним поближе.
— Володя, я...
— Не ломай из себя целку, как выражается наш рязанский друг. Сам меня о квартире спрашивал.
«А это уже не розыгрыш,—думал Марк, которому никак не удавалось засунуть руку в рукав пальто.—Не розыгрыш. Поздравь себя, Соломин, заслужил, наконец, доверие...» -
— Вот что, Струйский.—Он принялся медленно застегивать пуговицы.—Я в такие игры не играю. Понимай как хочешь. У меня своя профессия, своя жизнь. Договоримся, что ты мне ничего не предлагал, я от тебя ничего не слышал. Ты ведь, это, ну как его... неофициально?
— Да, Марк, неофициально.—Струйский покачал головой.—Только по большой к тебе симпатии. И не спеши, не спеши так уж наотрез. Есть время подумать. Пока. Свете привет.
— Кланяйся и ты Ларисе,—сказал Марк. Тошнота, мучившая его после угощения рязанского коллеги, стала совершенно нестерпимой.
Глава четвертая
Есть что-то утешительное в ритмическом чередовании времен года, месяцев, дней и ночей. Каждая новая весна—будто рифма к прошедшим; новые ночи и новые сновидения—тоже отчасти повторение пройденного, сам их приход приносит грустную и легкую надежду. Только бессонница—не из этого ряда. Не до лирики у пустого предутреннего окна, особенно в оттепельную пору поздней зимы, под ровным серым сиянием городского небосвода. Пустынны продутые резким ветром улицы, темны жилые коробки, бледнеют фонари, только за углом по кровавому отблеску угадывается неоновая вывеска «Мясо» да иной раз прошумит такси по заледенелому асфальту, невесть куда увозя подгулявшего косноязычного седока. Может быть, в Шереметьево. Там и в шестом часу утра — жизнь, снуют хитрые носильщики, заспанная буфетчица варит кофе случайным клиентам. Люди, свет. Марка в последние недели чуть не каждую ночь будили кошмары. И на этот раз, вскидываясь и пристанывая сквозь сон, он опять куда-то летел, проваливался, бежал. Пыльная полдневная дорога, руки связаны, босые ноги разбиты—Господи, откуда такой бред! давно пора к врачу. И молоденький Витя Ветловский повадился сниться, не в третий ли раз за эту зиму молчаливо усмехается, машет рукой? А за ситцевой в горошек занавеской кухни — та же ночь. Боже правый, мокрый снег покрывает оконное стекло хилыми косыми росчерками. И самолеты, верно, никуда сегодня не улетят из Шереметьева...
Он осторожно зажег газ под чайником, потом открыл-таки холодильник и отхлебнул из бутылки дрянного кагора, принесенного братом Андрем. Ах Ветловский, Ветловский, лежал бы себе под дешевеньким цементным надгробием в Вострякове, не тревожил бы живых — у них и своих забот довольно... Или не Марку жаловаться? Так тяжело бывало с Натальей, еще хуже—одному во всех этих случайных комнатушках,—и так ? общем-то хорошо на этой чистой кухоньке, под своим японским календарем, на котором уже другая картинка — акварельный поток бежит, шумя, по горному склону.
— Говорила я тебе вчера, негодник, чтобы пил меньше. Марк обернулся. За урчанием чайника, за своими расхристанными мыслями он не заметил, как вошла на кухню заспанная и насмешливая Света.
— Ты своими бессонницами уже и меня совсем извел. Снотворное бы пил, что ли. Хочешь, достану?
— Это душевное,—привычно оборонялся Марк.
— Неисправим. От кого ты набрался таких идей? От американцев? У них, говорят, эти штучки в моде.
— Отправляйся спать,—сказал Марк мрачно.—И чаю у меня не проси.
— Какой уж теперь сон! Покрепче, пожалуйста. И вина немножко, прямо в чашку. Ну что нос повесил? Бродяга несчастный. Квартиру тебе Иван подыскал? Марк удрученно покачал головой.
