Многие особенности стиля Роже Вайяна — «внешняя манера письма», острая сценичность, прозрачность языка — сближают его произведения с шедеврами реалистической французской прозы. Упругий, лаконичный стиль романов Вайяна некоторые критики не без основания называли стендалевским.
Роман «Закон» был увенчан Гонкуровской премией, переведен на десятки языков мира. К автору пришла наконец широкая известность. Но она его не радовала. Наступила полоса духовного кризиса, и Вайяна начали хвалить те, что раньше презрительно молчали. Проницательного писателя это не могло не насторожить: в дневниковых записях говорится об этом с откровенной горечью. Да, он снова усомнился в целесообразности коллективного исторического действия, да, он снова искал источник «силы» в области биологии: безмерное сластолюбие стареющего Дюка в «Празднестве», безмерная сексуальная холодность красавицы Фредерики в «Форели» (1964). Да, он пытался быть в стороне от политики, от бурь современности. Но для него это была личная трагедия, и он не собирался превращать ее в политический маскарад. Новые «друзья» обрывали телефон: пора выступить с громкой декларацией, пора войти в редколлегию ревизионистской газетки «Вуа нувель», пора понять, что «левый фронт» отныне создается без коммунистов… Вайян скептически поводил плечами: «Это нереально». Выступить с декларацией против ФКП? «Нет, она меня не звала в свои ряды, я пришел сам и не собираюсь, уходя, хлопать дверью…»
«Вайян не намерен был поучать своих — именно потому, что они продолжали для него оставаться своими», — писал Андре Вюрмсер в «Юманите» в 1975 г., приветствуя выход «Избранного» Вайяна.
Дюка из «Празднества» писатель наделил некоторыми фактами своей биографии, но смотрит он на них отчужденно, холодно. Дюк решил отойти от политики. «Это меня больше не интересует», — повторяет он фразу из «Дневника» самого Вайяна; он готов начать писать роман именно о том, что больше нет у него цели в жизни. Но слишком многое мешает герою «Празднества». Хотя бы то, что «в тюрьме — Камаль», египетский поэт-коммунист.
И самому автору «Празднества» тоже не удалось обрести покой вне политики.
Нет, прощания с тем, что стало Вайяну дорого в дни Сопротивления, не состоялось. И предсмертным свидетельством причастности художника к битвам нашей эпохи лег на газетную полосу последний печатный текст Вайяна — «Хвала политике»… «Сегодня мне кажется особенно интересным понять, почему, как, каким образом, в какой момент люди, не имеющие политического призвания, то есть большинство, — в какой момент люди, обычно страшащиеся политики, так как по учебникам и газетам знают, что заниматься ею опаснее, чем спуститься на арену к разъяренным быкам или даже самому вести автомобиль; люди, недоверчиво относящиеся к общественной деятельности, потому что вспоминают о судебных процессах, гильотинах, лагерях и убийствах, о горькой судьбе побежденных, покинутых всеми, — почему эти люди вдруг приобщаются к политике? Понять, как, в каких обстоятельствах люди, обычно плывущие по течению, потому что так легче, потому что покупка машины, хорошая музыка, улыбка девушки позволяют забыть, насколько грустно умирать, если в жизни так ничего и не произошло, — почему эти обычные люди, люди, одинаковые во все времена, вдруг начинают вести себя — и часто дружно, все вместе — как истинные политические деятели. Именно в такие моменты рождаются, как у Плутарха, великие люди… Я не верю, что нечего больше ждать. Не верю, что граждане будут и дальше пользоваться своими правами только для того, чтобы опустить бюллетень в урну и выбрать себе господина, чье лицо им понравилось на экране телевизора. Не верю, что единственной проблемой, по которой гражданин решится высказать свое мнение на референдуме, будет направление автотрассы или мощность электросети. Не верю, что в мире, состоящем из борцов, борцы будут чувствовать себя счастливыми оттого, что им повысят пенсию. Я беспрерывно слышу о планировании, о законах рынка, о кибернетике и виртуозных медицинских операциях. Но это все дело специалистов. Как гражданин я хочу слышать о политике, я хочу вновь иметь возможность принять участие в политическом действии (только настоящем!), хочу, чтобы все мы снова стали политическими деятелями… Так пусть же вернется время действия, политического действия».
Снова силу человека Роже Вайян измерял общественной активностью, бескорыстным служением «прекрасной, великой, доброй утопии», ради воплощения которой стоит бороться, стоит страдать.
Т. Балашова
Бомаск
Перевод Н. Жаркова, Н. Немчинова
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Весной 195… года я вернулся из дальнего плавания, побывав на Яве и Бали, на архипелаге, соединяющем Южную Азию с Австралией. Я решил написать книгу о своем путешествии и поселился для этого в горном краю между Савойей и Юрой, избрав своим местожительством деревню Гранж-о-Ван.
Селение Гранж-о-Ван, его луга и пашни словно прогалина среди густых дубовых и буковых лесов, где охотники нередко поднимают целые стада свирепых кабанов и семейства пугливых диких коз. Единственная дорога, которая ведет в этот глухой угол, вьется вверх по крутому склону горного кряжа, отрога Юры, доходит до деревенской церкви, поднимается дальше, а через полтора километра, у гребня каменной гряды, превращается в козью тропу. Словом, это не шоссе, а по административной терминологии «грунтовая дорога». Во многих местах лес смыкает над нею верхушки деревьев, в дождливое лето она зарастает травой. Церковная площадь расположена на уступе горы, нависшем над угрюмым ущельем, где бурлит быстрая горная речка, а далеко внизу раскинулась подернутая мглистой дымкой широкая, как море, равнина, где Эн впадает в Рону.
Живет в Гранж-о-Ване человек сто, занимаются они разведением скота и хлебопашеством, но засевают свои тощие поля лишь для собственных нужд, да еще собирают в лесах каштаны и орехи. Мне думалось, что тут я окажусь далеко от мира и его беспощадных битв, дальше, чем на островах Индийского океана, откуда я вернулся. Мог ли я предвидеть, что всего через полгода совсем близко от меня, в соседней долине, произойдут трагические события, которые заденут также Гранж-о-Ван и станут известны во всем мире. События эти и являются предметом моей книги.
* * *
В начале моего пребывания в Гранж-о-Ване я каждый вечер заносил в тетрадь накопившиеся за день впечатления. Предлагаю вниманию читателей некоторые свод заметки. Факты описаны в них совершенно точно. А суждения свои мне впоследствии пришлось во многом пересмотреть.
3 марта
Дом, в котором я поселился, стоит на самом краю деревни, между двумя крестьянскими дворами, — это последний обитаемый уголок Верхних выселок; в начале века в них насчитывалось с десяток домов.
Из окна спальни мне виден двор Эрнестины и Жюстена, молодых супругов, поженившихся только три года назад, а из окна кабинета открывается просторный двор Амаблей, старых хлеборобов, самых крупных землевладельцев во всей коммуне, хотя у них не больше двадцати гектаров земли — пастбищ и леса. Мои окна приходятся как раз напротив крыльца того и другого дома; порой я смотрю из-за оконных занавесок, и мне прекрасно видно, что делается у соседей.
Амабли сами обрабатывают свою землю, не нанимая батраков; иногда к ним приезжает пособить их дальний родственник, железнодорожник, который живет в маленьком городке на равнине. Амабли мало что продают на рынке — только молочные продукты; они держат пять коров, правда непородистых, со скудными удоями. Зато и покупают они в лавках тоже мало. Эме Амабль сам месит тесто и печет хлеб, сам давит в точиле виноград со своего маленького виноградника; жена его Адель Амабль сбивает масло, прядет и вяжет, а шерсть они стригут со своих овец. Старик Амабль к тому же неплохой кузнец и превосходный охотник — словом, настоящий Робинзон Крузо, хотя от его деревни до Лиона всего один час езды в автомобиле.
Единственный сын Амаблей погиб на войне в июне 1940 года где-то на севере Франции во время отступления французской армии. У жены Амабля нет родственников, у него самого был только брат, который смолоду бросил крестьянствовать и стал «фабричным» — поступил на шелкопрядильную фабрику в соседней долине; в 1944 году он ушел в маки́́, не желая быть угнанным в Германию по «закону об обязательном труде», и погиб в стычке с петэновской милицией. Жена его, тоже работавшая на фабрике, умерла в родах через несколько недель после смерти мужа, оставив круглой сиротой дочку Пьеретту. Это единственная близкая родственница стариков Амаблей.
Пьеретта Амабль, племянница моих соседей, тоже стала «фабричной», как ее отец и мать. После войны она вышла замуж, а через три года разошлась с мужем. От этого брака у нее есть пятилетний сынишка Роже, его растят двоюродные дед и бабка — старики Амабли.
