– Что будем делать? – спросил Горошина Бурова.
– Докладывать будем. Черт его знает, что это за ход, – отозвался Горошин.
– Может, это сигнал, какой. Эсэсовцам, например, – вставил Каюров. – Мы выйдем – разговаривать, а они…
– Сбавь немного, – обратился Горошин к Бурову, не дослушав стрелка.
– Пятый, пятый, – пытался связаться Горошин с Лисёнком, но вспомнив, что еще недавно рация работала на прием, умолк, раздумывая, что делать с людьми, которые были на дороге.
– Ребята, фаустник, громко сказал Буров. И Горошин увидел в десятке метров от танка мальчишку в немецкой форме с патроном в руках. В ту же минуту сраженный автоматной очередью мальчишка упал, не успев выстрелить. А мимо побежали автоматчики в касках и стеганых телогрейках. И тут откуда-то справа, со стороны розового фахверкового домика, раздались автоматные очереди, а потом возник и заработал пулемет. Трое парламентеров остались лежать на дороге.
– Ну, вот и нашлись, – сухо сказал Горошин. – А мы-то думали, – присвистнул Буров. – Вот гады. Своих же.
Но Горошин отметил, что в голосе Бурова не было злости, а, будто даже наоборот – некоторое удовольствие, оттого, что все стало на свои места.
– Давно бы так, – отозвался Каюров. И все поняли, что он и его пулемет готовы делать свою работу.
– Дедов жалко, – опять сказал Каюров. – Дед он и есть дед.
– Не скажи, – отозвался Буров. – У этого деда есть сыновья и внуки. Они-то тебя не пожалеют. Буров не договорил. Опять вызывал пятый.
– Обстановку знаете? – спросил Лисенок. – За вами идет пехота.
– Понял, товарищ пятый. Ну, Буров, держи дистанцию, – сказал Горошин водителю.
– Тринадцатый, тринадцатый, держите дистанцию. Не отставайте.
– Есть, двадцатый, понял.
Через минуту танк медленно развернулся и прямой наводкой снес верхний этаж розового фахверкового дома. На мгновенье стало тихо. Потом опять заработал пулемет. А по асфальту уже катил тринадцатый. За ним бежала пехота, рассредоточиваясь по домам, подвалам и чердакам, то и дело, скрываясь из вида и появляясь снова. Один автоматчик упал, за ним – второй. Это с чердака, слева, понял Горошин, уже разворачиваясь туда. После залпа с чердака посыпались солдаты в зеленой форме. Стрельба с чердака прекратилась. Теперь снова били справа – откуда-то дальше фахверкового дома, от которого остался только первый этаж. Пулемета было два. Один находился ближе к дороге, другой – дальше. Это было слышно по звуку. «Бьют два», – сказал Каюров, – «Двух одинаковых не бывает».
– А вот и третий, – неожиданно опять сказал он, – И, похоже, наш. Что у них своих не хватает? Наш лупит, – еще немного послушав, сказал Каюров. С минуту подумав, Горошин приказал развернуть машину в сторону дома, откуда бил пулемет. Танк развернулся сильно и резко, так, что Горошин едва удержался там, где стоял.
– Ничего, – сказал Буров, тронув рычаг и убедившись, что все в порядке.
– Ничего, опять сказал он. – Думал, что-то с колесами, – проговорил он, имея в виду гусеницы. «Колеса» были в порядке. После залпа два пулемета захлебнулись сразу. Третий, «трофейный», продолжал бить. Только со второго раза Каюрову удалось заставить его замолчать. Но автоматчики уже ворвались в здание. Оказалось – госпиталь. На первом и втором этажах – раненые. Вошедший теперь в здание Горошин в сопровождении автоматчиков, выполняя Приказ Лисенка взять все под контроль, в первую минуту поискал глазами кого-нибудь из администрации. И никого, не найдя, отправил на поиски автоматчиков.
– Су-у-уки, – неслось откуда-то со второго этажа. Потом – крик, ругань, ожесточенная стрельба.
– Су-ки, – стояло в воздухе. – Власовцы, – неслось теперь по всему зданию – Власовцы, – кричали теперь уже и на первом этаже, устремляясь наверх. Еще через несколько минут, достигнув с группой автоматчиков второго этажа, Горошин понял, что опоздал. Власовцев больше не существовало. Немцев, на первом этаже, не тронул никто.
– Надоело их отстреливать. Куда их? – сказал пожилой старшина по этому поводу. Горошин кивнул. Понял.
Тем временем остававшийся в госпитале гарнизон организованно выходил сдаваться. Они молча бросали в общую кучу оружие, и, ни на кого не глядя, становились в безукоризненно ровный строй.
– А где медицинский персонал? – спросил Горошин.
– Никого, – отвечал все тот же старшина, – Мы тут мальчишку с гранатами задержали. Гранаты отобрали, а самого хотели домой отправить. Так огрызается. Пришлось под охрану. Вместе с пленными. Так вот он сказал, что эсэсовцы собрали всех, кто не успел уйти, в Замке. Значит, основное сражение будет там, понял Горошин. И подозвав к себе светловолосого, голубоглазого лейтенанта, которого он знал только в лицо, приказал организовать группу и проверить все ближние и дальние постройки на этой, левой, нижней стороне города. Особое внимание обратить на дезертиров и на тех, кто хорошо говорит по-русски. Среди них могут быть предатели, диверсанты и мало ли еще, кто. Неожиданно энергичный голос Бурова позвал Горошина к рации. Лисенок приказывал немедленно отправляться к Замку, чтобы поддержать пехоту. «Смотрите по обстановке», сказал Лисенок.
Потом была забитая наступающими войсками дорога, время от времени возникающие короткие, где-то впереди, перестрелки, трескотня рации, ругательства на плохом, но понятном, русском, и ответы на плохом, но понятном, немецком. Кто говорил, что стены так толсты, что их невозможно пробить ни одним из имеющихся огневых средств, кто-то – «Ни черта, пробьем», кто-то – что единственный способ – брать штурмом.
– Вот, сволочи. Сколько еще положат, – ругался Буров. – Все равно ведь «капут», – сказал он то, о чем думали все.
– Эх, знали бы они твою фамилию, – сказал Горошин, глядя на Бурова, – сразу бы сдались Все засмеялись
А Замок был уже совсем близко. Расположившись за каменными постройками, деревьями, бугорками, кустами и кустиками, пехота ждала сигнала.
– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Каюров Горошина.
– Замок, – медленно отвечал Горошин, глядя в перископ. В верхних этажах – свет, внизу, в окнах – мешки с песком. Кое-где проблескивают огневые точки снайперов. По крайней мере, две я видел, – продолжал рассказывать Горошин. – Закат отражают, – недобро уточнил он. – Вокруг Замка вода. Обводной пруд. И крутой подъем наверх, к стенам. Путь только один – по подъемному мосту, через ворота.
– Где порядочные люди ходят, – понял Буров. – А мост? – коротко спросил Каюров, имея в виду, что мосты поднимались.
– Видишь, уже «опустили», – усмехнулся Горошин, кивнув на уже взорванный, но не слишком поврежденный мост. Он лежал прямо. Будто его на самом деле взяли и опустили так, что он едва касался воды. На всем протяжении моста то тут, то там лежали подрывники. Они лежали лицом вниз, лицом вверх, уткнувшись головой в мешок с взрывчаткой, будто пригнувшись, чтобы потом подняться и уйти в бессмертие. И было сейчас не важно, кто именно взорвал этот мост, кто сделал это дело, по-фронтовому, буднично, подумал Михаил. Сейчас он, капитан Горошин, должен был продолжить его. Только бы выдержал мост, подумал он. Только бы выдержал, подумал он снова, уже вполне ясно понимая, что и как он должен делать. Это потом проблему овладения фортами станут решать по-другому. Их будут просто обходить, и идти дальше. Слишком малочисленны оставались в них гарнизоны. И слишком велики были потери. Но это был один из первых опытов овладения замковой территорией, а время и обстоятельства другого решения, чем то, которое представлялось Горошину сейчас, не оставляли. Только бы выдержал мост, опять подумал Горошин. И что-то подсказывало ему, что это был единственно правильный выход.
– Двадцатый, прибыли? – снова объявился Лисенок.
– Так точно.
– Ждите команду.
– Есть, товарищ пятый, – отозвался Горошин. И огляделся.
Только сейчас он осознал, какая вокруг была тишина. В Замке тоже ждали. И в этом ожидании Горошин всматривался в наступающий вечер. Он вспомнил, что часто представлял себе, как, когда придет час, он ворвется на своем танке в первый вражеский город. Он ворвется в него на полном ходу, чтобы не растерять, сконцентрировать злость. У них в роду все были отходчивые. Он хорошо это знал. Нет, он не должен останавливаться, не должен кого-нибудь слушать. Он должен совершить высшую, как все говорили, справедливость. Он должен мстить. Но как только он доходил до слова «месть», так мысль прерывалась. И он всякий раз понимал, что не знает, как именно он станет это делать. Ему всегда казалось, что месть что-то собой подменяет. И все эти слова об отмщении, как высшей справедливости, казались ему пустым пафосом, неким производным от лукавого, от зла, которое только и ждет, чтобы ударить. Такая уж у него, у зла, природа. Конечно, идет война, и он должен стрелять по врагу, потому что враг сопротивляется. Вот, если бы не сопротивлялся, чегото будто не договорил он самому себе. Но мстить он не мог. Он мог только кого-нибудь от себя «отлучить», как, по рассказам отца, говаривала его бабка Анна Хольц. А его мать, Зоя Даниловна Красильникова, дочь православного священника, чудом уцелевшего в годы репрессий, говорила, что даже одного зла, сделанного человеком, на весь век его хватит. «Христианство-то призывает каждого человека нести просветленно свой крест, но оно требует и облегчения тяжести креста для другого, идущего рядом», говорил Данила Красильников, дед Миши Горошина по матери. Неожиданно вспомнив это сейчас, ожидая сигнала к наступлению, Михаил вдруг представил себе всех и сразу убитых, расстрелянных, замученных, виденных им на этой войне. Кто и за что мстил им – детям, женщинам, старикам, безоружным, ни в чем неповинным. И сейчас, поглядывая в бинокль, ожидая сигнала, он ощущал себя будто не здесь. Какоето чувство увело его туда, где он никогда не был, но слышал много раз от отца.
