вздернутым носом, нависшими бровями, торчащими ушами. Его спутанные волосы напоминали цветом пеньку, коса толщиной в руку свисала между лопатками. Он с аппетитом уплетал один из наших окороков. Видно было только, как огромные коричневые кулаки двигались то туда, то сюда — в одном зажата была вилка, а в другом нож, — и желваки на его щеках ходили ходуном. Время от времени он брал стакан, поднимая локоть, делал добрый глоток и продолжал есть. Его эполеты отливали оловом, большущая сабля была в кожаных ножнах, а чашка эфеса торчала из-за пояса. Сапоги до того были покрыты грязью, что под комьями желтой подсыхающей глины не видно было кожи. Шляпа его лежала на буфете — с нее свешивался пучок красных перьев, колыхавшихся на сквозном ветру, потому что, несмотря на холод, двери на улицу были отворены; за ними прохаживался часовой с оружием в руках. Он то и дело останавливался, поглядывая на стол.
Человек с большими бакенбардами говорил отрывистым голосом, продолжая жевать.
— Стало быть, ты врач? — спрашивал он дядю.
— Да, господин командир.
— Я уже тебе говорил: называй меня просто «командир» или «гражданин командир». Господа да госпожи вышли из моды. Но вернемся к нашему разговору. Ты должен знать край: сельский врач всегда в разъездах. Так вот, сколько отсюда до Кайзерслаутерна?
— Семь лье, командир.
— А до Пирмазенса?
— Около восьми.
— А до Ландау?
— Пожалуй, добрых пять лье.
— «Около»… «пожалуй»… «приблизительно»… Разве так должен говорить местный житель! Послушай, у тебя такой вид, будто ты струсил. Вот чего ты боишься: а вдруг белые мундиры придут да повесят тебя за то, что ты дал мне сведения, а? Выбрось из головы эту мысль. Французская республика тебя охраняет.
И, не сводя своих серых глаз с дяди, он поднял стакан и произнес:
— За здоровье единой и неделимой республики!
Они чокнулись, и дядя, побледнев, выпил за республику.
— А что, — продолжал командир, — попадались ли здесь австрияки?
— Нет, командир.
— А ты твердо в этом уверен? Ну-ка, взгляни мне прямо в лицо!
— Здесь я их не встречал.
— Разве тебе на днях не пришлось побывать в Реетале?
За три дня до того дядюшка был там. Он решил, что командиру сообщил об этом кто-нибудь из сельских жителей, и ответил:
— Пришлось, командир.
— Так. И там австрийцев не было?
— Не было.
Республиканец осушил стакан, искоса посмотрев на дядю Якоба. Затем он протянул руку и схватил его за обшлаг с каким-то странным видом:
— Так ты говоришь, не было?
— Не было, командир.
— Значит, ты врешь! — И медленно произнес: — Мы людей не вешаем. Но тех, кто нас обманывает, иногда расстреливаем.
Дядя побледнел еще больше. Однако, подняв голову, он повторил довольно твердым голосом:
— Уверяю вас, командир, и тому порукой моя честь, что в Реетале три дня назад императорских войск не было.
— А я, — крикнул республиканец, и его небольшие́ серые глаза блеснули под густыми бровями, — я утверждаю, что они там находились! Ясно?
Наступило молчание. Все, кто был в кухне, обернулись. Лицо командира приняло грозное выражение. Я заплакал, вбежал в комнату и, как бы спеша на помощь дяде Якобу, стал позади него. Республиканец смотрел на нас обоих, насупив брови, что, правда, не помешало ему проглотить еще кусок ветчины, — он словно оттягивал время для размышления. За дверью громко рыдала Лизбета.
— Командир, — с твердостью продолжал дядя, — вы, вероятно, не знаете, что существует два Рееталя: один близ Кайзерслаутерна, а другой на Кейхе, в каких-нибудь трех лье от Ландау. Может быть, австрийцы были там. Но по сю сторону в среду вечером их еще никто не видел.
— Так… — с насмешливой улыбкой произнес командир на плохом немецко-лотарингском языке. — Неглупо! Но мы-то, уроженцы Битча и Саррегемина, похитрее вас. Ну, а если ты не докажешь, что существует два Рееталя, не скрою от тебя, я обязан дать приказ о твоем аресте. Тебя будет судить военный суд.
— Командир, — воскликнул дядя, протягивая руку, — вот доказательство того, что есть два Рееталя: их можно видеть на всех картах края.
Он показывал на нашу старую карту, висевшую на стене.
Республиканец повернулся на кресле и, взглянув на нее, сказал:
— А, это местная карта? Ну-ка, посмотрим.
Дядя снял карту и, разложив ее на столе, указал на два селения.
— Верно, — сказал командир. — Отлично! Мне нужна только ясность.
Он положил локти на стол и, подперев рукой свою большую голову, стал рассматривать карту.
— Смотри-ка, вот здорово! Откуда у тебя карта?
— Ее составил мой отец: он был землемер.
Республиканец улыбнулся.
— Так, так! Леса, реки, дороги — все нанесено, — приговаривал он. — Я всё узнаю: вот здесь мы прошли… Хорошо, очень хорошо.
Он выпрямился и сказал по-немецки:
— Ты не пользуешься этой картой, гражданин доктор, а мне она нужна, и я ее реквизирую в пользу республики. Ну-ну, забудем об обидах! Выпьем еще стаканчик во имя праздника Согласия.
Без слов понятно, с какой готовностью Лизбета побежала в погреб за новой бутылкой.
К дяде Якобу вернулась вся его уверенность в себе. Командир посмотрел на меня и спросил дядю:
— Твой сын?
— Нет, племянник.
— Крепыш, ладно скроен, — сказал он. — Понравилось мне, как он поспешил тебе на защиту. Ну-ка, подойди, — добавил он, притягивая меня за руку.
Он погладил меня по голове и произнес грубоватым, но добродушным голосом:
— Воспитывай мальчишку в любви к правам человека. Вместо того чтобы пасти коров, он может стать командиром или генералом, как всякий другой. Теперь все двери перед ним открыты, любое место занимай; нужны только мужество да удача, и всего добьешься. Вот я — сын кузнеца из Саррегемина, и, не будь республики, я бил бы по наковальне. Наш граф, этот дылда, — он сейчас с имперскими войсками — был бы орлом по милости божьей, а я был бы ослом; теперь же все наоборот по милости революции! — Он разом опрокинул стакан и с
