- Я пришла... Я пришла предложить вам свои услуги...
- Какие услуги?
- Я хочу служить белым.
- Вы были агентом Чека?
Она говорит сквозь слезы:
- Заставили... Поневоле...
- Ваш муж повешен?
- Он мне не муж...
Горячий обруч сжимает мне горло... Она своею рукой расстреливала наших солдат. Она перед смертью издевалась над ними. Мы повесили ее мужа. А теперь она предает своих.
- На службу я вас не приму.
Она с улыбкой опускает глаза.
- Напрасно... Я готова на все...
- На все?.. Послушайте, вот что. Предлагаю на выбор. Либо я вас отдам вот им, либо... либо вы застрелитесь сами. Решайте.
Егоров и Федя понемногу придвигаются к ней. Она не верит. Она говорит:
- Вы шутите?
- Нет.
- Не может этого быть...
- Ординарцы!
Она встала. Она поняла наконец. Она не плачет и не улыбается больше. И вдруг с размаху падает на пол. Бьется полное, обессиленное внезапно тело. Я говорю:
- Уберите ее.
Егоров подходит и толкает ее сапогом.
- Вставай, бесовка... Пора.
А Федя подмигивает единственным глазом:
- Пожалуйте, мадам, бриться.
11 декабря
"Соль - добрая вещь. Но ежели соль не солона будет, чем вы ее поправите? Имейте в себе соль". Так сказано в Евангелии от Луки. Соли у нас не занимать стать. Крепкой, соленой соли. Довольно ее и у них, у наших непримиримых врагов. С точки зрения спокойного кресла, чистых комнат и уравновешенной жизни, мы такие же разбойники, как они. Я уже сказал: "Мы мазаны одним миром". Пусть так. Но я спрашиваю: что лучше, благоденственное, то есть, в сущности, подлое, житие или наша греховность? Кто ближе к истине, святой Касьян или святой Николай? Касьян в ризах, в благочестии и в молитве. Николай в рубище, в грязи и в крови. Но ведь Николая празднуют девять раз в один год. Что мы знаем? Разве нам дано знать? "Я взглянул, и вот конь вороной, и на нем всадник, имеющий меру в руке своей".
Федя на кухне ухаживает за судомойкой. Судомойка толста и стара, но Федя не очень разборчив. Он сегодня принарядился, смазал маслом пробор и вымылся "березовым кремом" - "для красоты", как он говорит. Он томно перебирает струны гитары, а судомойка хихикает визгливым смешком. У Феди душа спокойна.
12 декабря
Красные перешли в наступление. Я иду к мосту. Его защищают взятые нами красноармейцы. Ими командует Вреде. На другом берегу реки обнаженный кустарник, низкая и густая заросль. В этой заросли стрелковые цепи. Красные постреливают лениво, точно нехотя, точно не зная зачем. На мосту пулеметы. Один из пулеметчиков, высокий рыжий детина в обмотках, узнает меня и весело говорит:
- Здравия желаю, господин полковник.
- Как живете?
- Живем.
- У кого лучше?
- У нас.
У кого, у нас? У нас или у них? Ведь и те другие - мы. Я спрашиваю:
- Почему лучше?
Он ухмыляется во весь рот.
- Как же можно? Знаем, по крайней мере, за что воюем.
- За что?
- За Расею.
За Россию. Точь-в-точь как Егоров. Значит, Россия не праздное слово, не безжизненное, на школьных картах, название. Значит, не я один кровно привязан к ней. Значит, голос ее звучит и в этих простых сердцах. Россия... Ей, матери нашей, наша жизнь и наша действенная любовь.
13 декабря
Красные атакуют. Снова рвутся гранаты. Снова повизгивает шрапнель. Голубка насторожилась и повернула морду к реке. Я успокаиваю ее и медленно еду на батарею. Но вот близко, над головой, заскрежетало, кружась, колесо. Сверкнул огонь. Пахнуло горячим дымом. Я откидываюсь невольно назад и опускаю поводья. Голубка взвивается на дыбы... Меня догоняет Вреде.
- Юрий Николаевич, мы держаться не можем.
Кровь бросается мне в лицо.
- Почему?
Но он отвечает спокойно:
- Не верите? Посмотрите сами.
Я посмотрел. Наши красноармейцы дерутся храбро, не хуже улан. Они не могут не драться: красные победят - расстреляют. Но много ли их осталось? Но цепи уже на мосту. Но уже за горкой, на батарее, раздается "ура!"...
14 декабря
Итак, совершилось. Мы уходим. Чего я достиг?.. Позади - родимая глушь, впереди - чужая граница. Где Москва? Где мечты о Москве?
Вот опять запорошенный инеем бор, звон удил и ровный топот копыт. Вот опять пофыркивает Голубка и поскрипывает кожей седло. Вот опять привычное, - нет, новое, столетнее, утомление. Уланы не поют больше... Я обернулся на их немногочисленные ряды. Вреде едет понуро, нахохлившись в летней шинели. Так же понуро едет Егоров. Один Федя не теряет бодрости духа. Он поднял меховой воротник. Ему тепло. Он мурлычет себе под нос:
Как были мы на бале,
На бале, на бале,
И с бала нас прогнали,
Прогнали по шеям...
Я командую:
- Рысью... ма-арш!..
II
3 июля
Груша сидит на траве. Она в розовой кофте. Вечереет. В теплом воздухе комариный звон.
- Груша, узнала?
- Узнала.
- Сколько их?
- Да трое всего. Стоят в четвертом дворе, направо. С утра самогонку пьют.
- Городские?
- Городские, из Ржева. Один рыжий, фабричный. Другой лохматый, будто из духовного звания. А третий вроде как писарек.
- Из исполкома?
- Да, гады... С бумагой и винтовки при них. Сказывают: утят считать будут.
Она смеется - скалит белые зубы. И, рассмеявшись, закрывает локтем лицо.
- Груша, не страшно?
- Чего страшно-то?.. Я их и сама придушу. Ночью подкрадусь и придушу. Всем троим цена три копейки.
- А расстреляют?
- Не расстреляют небось... Я в лес убегу. К тебе.
Я сажусь рядом с ней. Она потупилась. Потом несмело отстраняет меня рукой:
- Барин... Голубчик... Увидят...
4 июля
Мы четвертую неделю в лесу. У меня двадцать шесть человек - "шайка бандитов". О нас сложилась легенда. Говорят, что нас две дивизии, что мы взяли Калугу, что мы идем на Москву. Стоустой молвой разносится слух, что пришла наконец своя, мужицкая, власть и карает "бесов". Вся округа нам верит. Я бы мог поднять и Столбцы, и Можары, и Зубово, и Сычевку. Но я не знаю времен и сроков.
Я сегодня встал на заре и пошел без дороги. Под ногами папоротник и мох, над головою прозрачное, омытое ночным дождем небо. Еще утро, еще солнце не греет, а уже гудят над дикой малиной пчелы. Я слежу за ними прилежным глазом. Они живут короткое лето, мы - короткую жизнь. Они трудятся, мы - воюем. Они оставят медовые соты, мы... Что мы оставим?..
Я "зеленый". Я скрываюсь в зеленом лесу. Я счастлив. Я счастлив, потому что слуга России.
5 июля
Поздним вечером, огородами, мы подходим к Столбцам: я, Егоров и Федя. Сильно пахнет укропом и коноплей. Сияет луна. В лунном свете высокая тень - Груша в белом платке. Она шепчет:
- Сюда идите... Сюда.
Она проводит нас напрямик, задами. У четвертой избы, направо, я осторожно стучусь в окно.
- Кто там?
- Выдь на минутку, хозяин.
Щелкнул засов, из-за двери просунулась голова. Я узнал "лохматого из духовного звания". Он огляделся вокруг и почесал поясницу.
- Товарищ из Ржева?
- Да... А ты кто такой?
Я не ответил. Я поднял руку и, не целясь, нажал курок. Блеснуло желтое пламя, по крыльцу пополз дым... Я не вошел. Вошли Егоров и Федя. Все так же сияет луна... На пустынной улице, у ворот, стоит Груша. Ее губы полураскрыты. Она дышит часто и тяжело. Но она не уходит. Я говорю:
- Иди домой, Груша.
Она вздрагивает:
- Нет... Чего уж?.. Я обожду...
6 июля
Егоров мне говорит:
- Мы вошли, а он как бросится на меня... Руку прокусил, рыжий черт... Ну, этого Федя живо вывел в расход. А другой, паршивец, на полати залез, трясется: "Простите, православные, Христа ради..." Я говорю: "Конец твой пришел, богу молись, сукин сын". А он все свое: "Верой и правдой буду служить, книжки буду для вас печатать..." У него морда в крови и глаз на нитке висит, а он про книжки толкует. Смехота!.. Тоже, сочинитель нашелся...
Полдень. Парит. В лагере пусто. Кто на часах, кто в разведке, кто спит. В тени, под широким кленом, "бандиты" играют в "акульку". Заправила, разумеется, Федя. Он посмеивается, подмигивает и жулит. Он никогда не остается "акулькой": "Уж такой, значит, фарт..." Егоров угрюмо смотрит. Смотрит он долго, потом с негодованием плюет.
- Тьфу! Табачищем воняют, картами дьявола тешат. Нехристи. Ужо погодите: будете в вечном огне гореть. Не простит господь грехов ваших!..
8 июля
Иван Лукич - бывший советский "работник". Вчера он заседал в "исполкоме", зубрил для "экзаменов" Маркса и беспрекословно повиновался "ВЦИКу". Сегодня он с нами, в лесу. Он невысокого роста, но широк и крепок в плечах, - ладно скроен, неладно шит. Он сын дьячка, выгнанный за "неблагонадежность" семинарист. Он пришел ко мне один, без оружия, миновав сторожевые посты, и начал с того, что заявил мрачно:
- Я должен предупредить, что я большевик.
Я с любопытством взглянул на него.
- Хочу стать зеленым.
- Большевик и - зеленый?
- Да. Довольно побаловались. Хорошего понемножку... Ведь рано или поздно, все равно ваша возьмет.
- Чья "наша"?
- Да мужиков...
Мне понравилась его откровенность. Я дал ему браунинг и винтовку и, платя его же монетой, сказал:
