Вот он подписывает документы о купле-продаже. Смуглая рука с мизинцем на отлете наливает в стакан из бутылки: мизинец дрожит, горлышко звякает о край стакана – это обмывается сделка. Жирмудский возится с ключами у дверей своей новой квартиры, вдруг эта дверь распахивается, за дверью – женщина. В этой квартире живут. Жирмудский бродит по лестницам хрущобы, осматривает одну дверь, другую… Вот ему кажется, что он ошибся домом, и он идет в хрущобу напротив, бродит, как во сне, не может найти свою новую квартиру. Он засыпает на подоконнике и просыпается, но уже на полу. Идет в полумраке по городу, по лесу. Находит эту избушку, которая почему-то давно знакома ему. Заползает в нее – на четвереньках, как черепашонок. Сознание гаснет окончательно. Вот, кажется, и восстановил последовательность… Воспоминания висят в воздухе перед глазами, будто мертвые рыбы под озерным льдом.
Жирмудский шел по лесу, мягко перебирая ногами по залежам сфагнового мха: его не покидало ощущение, что он лежит в своей теплой постели, спит, и всё это ему снится, и он вяло гребет ногами под одеялом…
Увы. Реальность выкристаллизовалась перед ним окончательно, контрастно и честно. Они оформили сделку и дали ему ключи от новой квартиры, хрущобы, которую ему показали несколько дней назад. Он прекрасно помнил адрес. Мимо этого желтого пятиэтажного дома он много лет бегал в школу, он еще с грустью подумал: эх, знать бы тогда, в далекое время надежд, голенастый провидец, что именно в этом безликом доме пройдет его старость, придет его одинокая смерть.
Когда-то казалось, что он станет известным поэтом, будет блистать, путешествовать по всему миру. Его будут любить женщины, десятки, сотни красивых женщин будут его любить. И он войдет в историю, ему поставят памятник. От последней мысли он всегда содрогался, неимоверная радость захлестывала его, как волна… Войти в историю. Чтобы и через сто, и через тысячу лет кто-то помнил о тебе, говорил и думал, что равносильно вечной жизни, реальному бессмертию, поскольку все они – Лермонтов, Есенин, Эдгар… Все они на самом деле реально живут, превратившись в намоленные сущности, они думают, чувствуют, они – есть. И вот, через двести лет, какая-нибудь девочка достанет с полочки томик… Или нет. Вставит какой-нибудь диск, размером с копейку в некое устройство. И он будет обладать ею – реально, как реальный мужчина.
Стать поэтом Жирмудскому все же удалось – что греха таить? – только уже в те времена, когда поэты решительно никому не нужны. Когда даже на хлеб, на одну краюху хлеба в день, да на каплю молока не может заработать поэт. И никакого блистания, кроме жалкой известности в определенных кругах, ограниченных стенами какой-нибудь библиотеки, где проходит литературный вечер. И никаких денег, разумеется. И забвение – сразу после смерти, если не раньше гораздо…
Жирмудский вернулся к этому дому, поднялся на третий этаж, позвонил в дверь. Вышла женщина, та самая, которая прогнала его вчера.
– Опять вы? Я же сказала…
Дверь перед его носом захлопнулась. Жирмудский позвонил еще.
– Сейчас милицию вызову, – донеслось из-за двери.
Жирмудский присел на подоконник. Это что-то из области детектива. Безусловно и точно: ему показывали именно эту квартиру, он даже успел засечь, едва хозяйка приоткрыла дверь, угол той самой тумбочки для обуви, с облупленным зеркалом. Когда ему показывали эту квартиру, которая поступала в его владение взамен старой, вместе со всей ее мебелью, он подумал, что тумбочку оставит, а зеркало отреставрирует, он знал способ, как восстановить поврежденную амальгаму, ибо когда-то ему приходилось зарабатывать на хлеб даже и мебельным мастером…
Лязгнул замок. Дверь этой таинственной квартиры открылась, женщина вышла на площадку, мелькнув белой сумочкой через плечо. Запирая дверь своими ключами (ничем не похожими на те ключи, которые вручили вчера Жирмудскому) она глянула на него, сидящего на подоконнике, снизу вверх.
– Я на работу иду, – сообщила она. – И я хочу, чтобы вы тоже ушли отсюда.
Жирмудский вскочил на ноги.
– Мне только спросить…
– Мне нечего вам сказать, – женщина поправила сумочку на плече и двинулась по лестнице вниз.
Жирмудский отметил, что хозяйка квартиры довольно мила, почти пенсионного возраста, но хорошо сохранилась, и вообще, ему такой тип нравится… Только что из того?
– Вы знаете, что со мной произошло? – крикнул Жирмудский, перевесившись через перила.
– Знаю, – сказал женщина через плечо, через сумочку. – Вчера вы напились до беспамятства. Пришли почему-то сюда, буянить. И почему именно ко мне? Буянить-то?
– Вот в том-то и дело! – весело воскликнул Жирмудский.
Он сбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки. Женщина остановилась, уперев руки в бока, шумно вздохнула.
– Я на работу опаздываю. Мне некогда с вами буянить… То есть, тьфу! Разговаривать.
– И вы каждый день ходите на работу!
– А как же?
– Вот я всё и понимаю. Что эти армяне со мной сделали.
Женщина смерила его оценивающим взглядом, впервые посмотрев ему в глаза. Если бы не ужас ситуации, Жирмудский мог бы поклясться, что с этого взгляда между ними начинается роман.
– Два дня назад, днем, когда вы были на работе, мне показали эту квартиру. Они открыли дверь ключами, мы все втроем провели здесь не менее получаса.
Женщина с удивлением воззрилась на него, часто заморгав глазами.
– В моей квартире? С какими-то ключами?
– Вот именно! Они откуда-то раздобыли ключи. И выдали вашу квартиру за хрущобу…
– За что?
– Ну, за хрущобу… – Жирмудский смутился, одновременно думая, что эта женщина гораздо приятнее, чем показалась ему с первого взгляда. – За квартиру, которую мне купили вместо моей. Плюс доплата разницы. И я вчера подписал документы, дурак. Но они, похоже, подсыпали мне что-то в стакан. И я выключился. И обнаружил себя на лавочке, на остановке. И пошел прямиком сюда. Так и пришел к вам вчера вечером.
Жирмудский засунул руку за пазуху и достал документы.
– Видите? Все бумаги в порядке. Вот моя подпись. По ним выходит, что я продал свою квартиру и деньги получил, и претензий не имею. А вот документов на то, что я купил хрущобу, нет. И денег нет. Они их просто у меня вытащили. А вот… – вместе с бумажками из кармана достался паспорт и красная членская книжица. – Вот мое удостоверение, я член Союза писателей Москвы, я поэт, я пишу стихи, хотите, я вам сейчас почитаю? И эту луну, и счастье свое, ты снова увидишь с другой стороны…
Женщина отмахнула рукой красную книжицу, которую Жирмудский тыкал ей в лицо, словно милиционер свою ксиву.
– Мне в моей жизни не до стихов, – сказала она.
– Это рыба, – уточнил Жирмудский.
– Какая еще рыба?
– Рыбой в нашем деле называется текст песни. По готовой мелодии. Я, видите ли, пишу для рок-группы…
– Да не тараторьте вы! – воскликнула женщина. – Всё это совершенно не важно.
Она посмотрела в потолок, что-то обдумывая.
– Знаете, а ведь в прошлом месяце я сдавала койку одной армянке. И у нее, конечно, были ключи.
– Всё сходится! – воскликнул Жирмудский.
– Допустим. Только я не понимаю, чему вы радуетесь.
– Ну… Я сейчас пойду к себе домой и… – Жирмудский запнулся, потому что понял, что домой он пойти не сможет, потому что как раз дома-то у него теперь нет. Никакого.
Впрочем, попытку он всё же сделал. С минуту постояв у подъезда хрущобы, глядя, как хозяйка его предполагаемой однушки удаляется вдоль улицы, белея своей жалкой дешевой сумочкой, он поплелся «домой».
Пришел по своему адресу, позвонил в дверь. Вышел молодой качок. Сказал, что знать ничего не знает, что въехал в эту квартиру вчера, в квартиру, которую купил. И дверь перед его носом захлопнул.
Жирмудский стоял на лестнице, тупо смотрел на свою дверь. В этом старом подъезде ему была знакома каждая плитка. Именно плитки – желтые и коричневые кафельные плитки, которые некогда составляли правильный рисунок, еще в детстве, но с годами, по мере разрушения, заменялись как попало: там, где была желтая, ставилась коричневая, и наоборот… Рисунок искажался, словно пол заливала мутная вода. Уже трудно было различить все эти ромбы, ко которым Жирмудский шлепал своими детскими сандалиями, стараясь попасть только на коричневое, или только на желтое – сорок лет назад, когда всё было впереди, когда был новым этот дом, и они сажали вокруг этого дома деревья…
Он снова позвонил в дверь, и качок снова возник на пороге.
– Вы хоть вещи мои дайте забрать, – попросил Жирмудский плаксивым голосом.
– Вещи твои, – был ответ, – с утра на помойке валяются. А если ты еще раз в мою в дверь позвонишь, я с тобой вот что сделаю.
Он взял Жирмудского за шиворот, продолжая:
