— Дедушка, смотри, тут кровь.
Петер с широко раскрытыми глазами показал на лужу под ногами, потом обмакнул в нее палец и лизнул.
— Хорошая кровь.
Куизль схватился за голову и снова выругался. В конце концов он, недолго думая, схватил мучителей за шиворот и под их же громкие протесты выставил обоих в сад. Дверь с грохотом захлопнулась, и палач принялся собирать с пола раздавленные вишни, при этом перепачкавшись сам с ног до головы красным соком.
— Надеюсь, в колодец оба свалятся, — бормотал он. — Спиногрызы проклятые.
— Не говори так, — возразила Анна-Мария с постели. — Симон с Магдаленой никогда не простят нам, если с малышами что-нибудь случится.
— Симон с Магдаленой! — Куизль смачно сплюнул на тростник. — Слышать о них не желаю! И что вздумалось этим двоим ошиваться под Святой горой… Целую неделю! — Он покачал головой и вытер руки о поношенный кожаный фартук. — Двух молитв в базилике Альтенштадта вполне хватило бы. По одной на каждого мальца.
— Господь смилостивился над нами, и нам следует его поблагодарить, — напомнила ему жена. — Тебе и самому паломничество не помешало бы, учитывая, сколько на твоих руках крови казненных.
— Если она на моих руках, то это можно сказать и обо всех наших советниках, будь они неладны, — проворчал Куизль. — До сих пор я исправно вешал для них воров и убийц. Один лишь Господь нам судья.
Анна-Мария снова закашлялась и устало закрыла глаза.
— Мне сегодня не настолько хорошо, чтобы спорить с тобой.
Снаружи вдруг послышались шаги, и кто-то забарабанил в дверь. Куизль открыл: на пороге стояла знахарка Марта Штехлин и держала за руки орущих внуков.
— Ты в своем уме, Куизль? Я их возле пруда… — начала было она, как вдруг увидела красные пятна на рубахе палача и воскликнула: — Господи! Ты и дома уже людей убивать начал?
— Да нет же. — Палач смутился и пригладил черные волосы, в которых уже проступила седина. — Это вишневый сок. Сорванцы опрокинули горшок с компотом, вот я и выставил обоих.
Штехлин засмеялась, но затем глаза ее сверкнули.
— Нельзя оставлять малышей одних на улице! — ругнулась она. — Вспомни сына Губера, который этой весной в Лехе утонул. А маленькому Гансу, сыну трактирщика в Альтенштадте, недавно повозка ноги раздавила… И чего ж вы, мужчины, такие глупые? Дурни бестолковые!
Якоб закрыл глаза и тихо застонал. Не считая жены и дочери, Штехлин была единственным человеком, кто мог вот так разговаривать с палачом Шонгау. Знахарка довольно часто заносила Куизлю каких-нибудь трав, а за это брала у него немного растертого дурмана или несколько унций человеческого жира для пациенток — или же листала его книги по врачеванию. Библиотека палача и его целительские умения славились далеко за пределами города.
— Это все, зачем ты пришла? — вскинулся Куизль на знахарку. — Чтобы побранить меня, как прачка?
— Балда! К больной жене твоей пришла, зачем же еще?.. — Она завела плачущих детей в дом и отвязала с пояса истертый кожаный мешочек. — Вот, плаун, тысячелистник и зверобой принесла, чтобы жар сбить.
— Зверобой и у меня есть, — проворчал палач. — Но пожалуйста. Помощи я всегда рад.
Он посторонился, и Штехлин прошла в комнату, где лежала Анна-Мария с закрытыми глазами: вероятно, она снова заснула. Знахарка смочила разгоряченное лицо женщины, после чего обратилась к палачу:
— А близнецы-то вообще где? Уж хоть Барбара могла бы за племянниками присмотреть.
Куизль ворчливо уселся обратно за стол и снова принялся растирать травы в ступке. Движения его были размеренные и привычные.
— Барбару я в лес отправил, мелиссу собирать, — проворчал он. — Моя жена, ей-богу, не одна с лихорадкой лежит, люди мне весь порог уж стоптали! А Георг повозку чистит, там живого места от грязи с кровью не осталось. — Куизль растер в мозолистых пальцах горстку сушеных трав и задумчиво высыпал ее в ступку. — Это все-таки его обязанность. Если я снова увижу, что парень слоняется у реки, такую трепку ему задам, какой он ввек не забудет.
Штехлин тихо засмеялась.
— Ах, Якоб, — возразила она. — Мальчишке всего тринадцать. У них что угодно на уме, но уж точно не уборка. Вспомни собственную юность. Что ты сам делал в тринадцать лет?
— На войну отправился, шведам кишки выпускал. У меня не было времени на безделье.
Затянулось неловкое молчание.
— Так или иначе, но внуков одних на улице оставлять не стоит, — добавила наконец Штехлин. — Возле пруда двое Бертхольдов ошивались, и я бы на твоем месте поостереглась немного.
Куизль опустил пестик в ступку и снова принялся за работу.
— Ты это о чем?
— О чем это я? — Знахарка снова тихо засмеялась. — Ты и сам отлично знаешь. С тех пор как ты пару недель назад поймал старшего Бертхольда на складе с мешками зерна, они поклялись отомстить кровью.
— Я просто сказал ему, что это не его зерно и чтобы он убрал от него руки.
— И для этого тебе понадобилось сломать ему два пальца?
Палач усмехнулся:
— Это чтобы запомнил, паршивец. Если бы я рассказал все совету, господа приговорили бы его к порке и колодкам. Я вообще-то таким образом собственного заработка лишился.
Штехлин вздохнула.
— Пусть так. В любом случае будь осторожен. Хотя бы ради детей. — Она серьезно взглянула на палача. — Я видела взгляды этих молодчиков, Якоб. Злобные, как глаза самого Люцифера.
— Черт бы их побрал!
Куизль с такой силой вдавил пестик в ступку, что даже внуки взглянули на него испуганно. Они знали дедушку и уяснили, что он мог гневаться. Сейчас он был особенно зол, и малыши сочли за лучшее притихнуть на какое-то время.
— Недоноски все эти Бертхольды! — прорычал Куизль. — Только потому, что их отец до самой смерти заседал пекарем в совете, они решили, что могут себе все позволить. А брат наш должен грязь с улиц вычищать и рот держать на замке! Но теперь с этим покончено! Если я снова поймаю ублюдка на складе, не то что два пальца, обе руки ему сломаю. А если они моих внуков тронут…
Он запнулся и сжал кулаки, так что хрустнули пальцы. А малыши все так же молча разглядывали дедушку.
— Если Бертхольды хоть пальцем тронут моих внуков, — продолжил палач уже тише, и голос его стал резким, как остро отточенный клинок, — то я им все кости колесом переломаю, животы вспорю и кишки вывешу с тюремной башни. Или не бывать мне Куизлем.
Когда он заметил, что малыши смотрят на него с испугом, лицо его тут же преобразилось, и рот растянулся в добродушной улыбке.
— Ну, засранцы, кто хочет поиграть с дедушкой в лошадок?
Симона разбудил хрип над самым его ухом. Он повернулся на колючей, кишащей блохами соломенной постели и увидел бледное лицо Магдалены. Она как раз вытирала рот ладонью.
— Чертовы колики, — просипела дочь палача. — Который день уже живот крутит.
Она попыталась подняться, но в ту же секунду со стоном опустилась обратно на лавку.
— И голова кружится немного.
— Неудивительно, в таком-то дыму. — Симон закашлялся и взглянул на прикрытую дверь, сквозь щели которой тянулись черные клубы дыма. — Вшивый твой родственник даже нормальную печь позволить себе не может. И ведь приходится ночевать у какого-то обдиралы, только потому что он случайно оказался родственником твоего отца…
— Тсс!
Магдалена прижала палец к губам, и в комнату вошел Михаэль Грец. Живодер Эрлинга был человеком тощим и чахоточным, и вряд ли кто-то мог предположить, что он, хоть и в третьем поколении, приходился родственником громадному палачу Шонгау. Рубаха его была изодрана и перепачкана сажей, борода растрепалась, и зубы черными угольками выделялись на худом лице. Лишь глаза его лучились добродушием, когда он протянул гостям дымящуюся деревянную миску.
— Вот, ешьте, — пробормотал он и попытался криво улыбнуться. — Перловая каша с медом и грушами. Готовлю только по праздникам или когда любимая Козина меня навещает.
— Спасибо, Михаэль. Но я в такую рань, наверное, и ложки не съем.
Магдалена поежилась и взяла миску, чтобы погреть руки. Солнце едва взошло, и в открытое окно тянулся туман из леса, где-то поблизости блеяла коза. Хоть лето и вступило в свои права, женщина дрожала от холода.
— Это самый холодный июнь на моей памяти, — проворчала она.
Грец беспокойно взглянул на родственницу.
— Да, сейчас не то чтобы тепло. Но холод, судя по всему, изнутри идет. — Он быстро перекрестился. — Будем надеяться, ты не подцепила эту проклятую лихорадку, что носится сейчас по окрестностям. Два наших крестьянина и служанка из Махтльфинга уже померли этим летом.
— Что ты несешь такое? — ругнулся Симон. — У Магдалены с животом плохо, вот и всё. Немного аниса и лапчатки снова поставят ее на ноги.
Лекарь украдкой посмотрел на жену; она снова закуталась в тонкое дырявое одеяло. Они спали втроем в одной комнате: Грец — на жесткой лавке, а Симон с Магдаленой — на шаткой койке возле печи. Симон бездумно зачерпнул ложкой горячую кашу и вознес про себя молитву небесам. Михаэль Грец прав: вот уже несколько дней Магдалена была бледной на вид, и под глазами появились темные круги. Оставалось только надеяться, что она действительно не подхватила лихорадку. Лекарь по собственному опыту знал, что люди еще утром могли жаловаться на обыкновенный насморк, а к вечеру уже лежать при смерти.
