— Спасибо, — тихо прошептала женщина и подняла на меня залитые слезами глаза.
— Не стоит. Идите домой, — сказал я и отправился в свой кабинет.
Рябов вопросительно посмотрел на меня, а потом ухмыльнулся. Все-таки здорово мы друг друга понимаем, без лишних слов.
— Хорошо, Сережа, — соглашаюсь с его безмолвным замечанием и не отказываю себе в небольшом удовольствии:
— Мариночка, вы тут подраться в мое отсутствие не успели? Ну и здорово. Завари еще кофе.
Когда Марина вышла в освободившуюся от мамашиного вторжения приемную, Рябов заметил:
— Она, кстати, на тебя тоже дуется.
— Переживем. Ну что, Серега, побаловались и хватит. А теперь давай работать.
Рябов поудобнее расположился в кресле рядом со мной и попытался что-то сказать, но щелчок селектора заставил его отказаться от этого благого намерения:
— Главный инженер хочет посоветоваться насчет нового центра, — в голосе Марины я услышал явное злорадство.
— Марина, в течение часа мы с Сережей скоропостижно отсутствуем, — напутствую секретаршу для того, чтобы она приступила к своим прямым обязанностям со всей серьезностью.
— Итак, Рябов, что удалось выяснить?
— Никаких данных о Ляхове нет, — мгновенно огорчил меня коммерческий директор.
— В таком случае, я позвоню Тенгизу.
— Стоит ли?
— Не волнуйся, разговор будет носить весьма поверхностный характер. Впрочем, встреча с Ляховым нас пока ни к чему не обязывает.
Рябов ухмыльнулся и мрачно процедил:
— Вот именно, что пока.
Тенгиза я знаю страшно сказать сколько лет. И все эти годы он работал ювелирно. Правда, пять лет назад был у него маленький прокол из-за излишней доверчивости. А началось все с портрета Марка Шагала, который висел в Бакинском театре русской драмы. Ну и пусть бы себе там пылился, так нет, не смог Тэнго пережить, что такое произведение искусства до сих пор никто по достоинству оценить не может. Ведь согласно инвентарной описи цена этого портрета была немного дешевле, чем он стоит на самом деле — три рубля и ни цента больше. И до того этот Шагал взволновал Тенгиза, что он раскошелился аж на пятьдесят рублей, когда ему портрет притащили.
Буквально через день до Тэнго дошло, что портрет этот может стоить еще дороже, и он начал действовать соответственно. В общем, пока театралы терроризировали ментов по поводу исчезнувшей трехрублевой картины, Тэнго сложа руки не сидел. И вскоре этот Шагал отправился за кордон, попутно принеся Тенгизу сто пятьдесят тысяч долларов. Вот из-за этих копеек и собственной несдержанности в компании, как ему казалось, близких людей, Тенгиз оказался под колпаком московских гэбешников.
Однако стоило только Грузии стать самостоятельным государством, как Тенгиз сходу ожил, показал два кукиша в сторону Баку и Москвы и приступил к своей производственной деятельности с таким размахом, словно хотел с лихвой наверстать время, затраченное на вынужденное безделье в компаниях хорошеньких девочек.
К девочкам мой партнер был всегда неравнодушен. Особенно к блондиночкам; они всегда входили в мою программу южноморского гостеприимства. Однажды, отдыхая у меня, Тэнго до того одной увлекся, что Рябов сунул свой профессионально любопытный нос в его записную книжку, и наш компьютер до сих пор хранит адреса партнеров, поставщиков, даже разных девушек, которым сейчас Тэнго вряд ли звонит из-за их возрастного ценза.
А вот с партнерами как раз все по-другому, это не девочки. Хороши только три старые вещи — вино, скрипка и партнер, который ни разу тебя не подводил. Один из этих партнеров — я сам. После неприятностей Тенгиз несколько раз брал у меня товар, однако в Южноморске появляться не рисковал, видимо, на его характер сделка с Шагалом отложила свой отпечаток или с годами стал домоседом — кто знает. Все мы с годами меняемся. Однако хватка у Тэнго осталась прежней.
Во время последней сделки Тэнго предложил мне уступить коллекцию нэцке на тридцать процентов дешевле, а взамен — получить московского клиента, с которым работал много лет. Видимо, до того Шагал ему икался, что Тэнго запальчиво объявил: с этой самой Москвой, которая оккупировала в свое время его родину, он больше не хочет иметь дел из-за проснувшегося национального самосознания.
С предложением Тэнго я согласился, выдвинув единственное условие: товар он получает по моей цене, но, если сделка с Ляховым состоится, пресловутые тридцать процентов вернутся в его карман.
— Правильно говоришь, дорогой, — одобрил мою осторожность Тенгиз, — только зачем вспоминать о деньгах старым друзьям? Тридцать процентов? Мне хватит десять. Но с каждой сделки. С Ляховым можно иметь дело.
На том и порешили. И вот теперь по моей просьбе Сережа проверил все данные, имеющиеся о партнерах Тэнго. Только вот Ляхова среди клиентов Тенгиза почему-то не было. Впрочем, мы постоянно кого-то теряем, кого-то находим, так что ничего удивительного, и тем более страшного.
— Где мы встречаемся? — интересуюсь у Сережи.
— В ресторане. Завтра вечером.
— В моем?
— Нет, в моем. Тебе пора там побывать.
Год назад мой ресторан стал считаться самым престижным в городе. Как-то в шутку Рябов заметил: он сможет открыть заведение еще лучше. Я рискнул и поспорил на целый доллар, что Сереже вряд ли удастся эта идея. И, если Рябов состыковывает нас с Ляховым в своем кабаке, значит у него руки чешутся получить с меня выигрыш. К тому же Сережа немного дуется, что я не пришел на открытие кабака. Однако о работе заведения нельзя судить по первому дню. Сколько их в последние годы открывалось, с какими помпами — и где теперь эти так называемые общепитовские точки с изысканными кухнями и вниманием к гостям? Две трети тут же скатились к привычным советским порядкам. Кроме того, если Сережа решил провести эту встречу на своей территории, он уверен в победе.
— Я надеюсь, ты не открыл какую-то восточную кухню, Сережа, — принимаю приглашение Рябова.
— Конечно, нет. Мне тоже не нравятся жареные гусеницы, — предугадал мои дальнейшие соображения по поводу своего заведения Рябов.
3
Откровенно говоря, Сережа обманул мои ожидания. Мне казалось, что его ресторан будет украшен очередной неоновой вывеской на английском языке, а тут все скромненько и непривычно. Никаких «Эльдорадо», «Зодиаков» и прочих «Парадизов», уже начинающих действовать на нервы. Над входом скромная и ни к чему не обязывающая надпись «Трактиръ». Именно так, с ером на конце.
Зато в дверях стоит швейцар, что с ходу определяет класс ресторана. Швейцар небрежным взглядом скользнул по мне, и вместо того, чтобы пошире распахнуть дверь, тут же уставился в невидимую точку над моей головой, успев предварительно огладить свою роскошную бороду.
— Поработать не желаешь? — спрашиваю у рябовского цербера, продолжающего делать вид монумента у громадной лакированной двери с резными изображениями кистей винограда.
— Свободных мест нет, — наконец-то разлепил губы швейцар и презрительным взглядом скользнул по десятидолларовой купюре, которую я ему продемонстрировал.
— Форма у тебя, прямо как у адмирала, — огорчился я, — но больше, чем на бывшего майора, все равно не тянешь.
Швейцар даже не пошевелился, отвел взгляд в сторону и уперся им в светофор, словно увидел его впервые.
По-видимому, кто-то из охраны успел позвонить в этот кабак, потому что, отстранив швейцара с его рабочего места, на улицу выскочил Рябов, окинул меня критическим взглядом и поздоровался:
— Ты что, переодеться не мог?
— Сережа, я прямо с тренировки. Кроме того, мне так удобно.
Рябов недовольно покачал головой. Еще бы. Если он уверен, что его ресторан лучше моего, то появление в «Трактире» клиента в таком импозантном виде может удивить постоянных посетителей.
Я посмотрел на швейцара, который всем своим видом доказывал, что теперь моя персона гораздо дороже для него, чем висящий неподалеку светофор. Он напряженно улыбался, прижимая дверь одной рукой к стене, а второй — свою роскошную фуражку поближе к сердцу. Унюхал сходу, что его хозяин не выскакивает встречать первого попавшегося посетителя, и окончательно понял: только по-настоящему богатый человек может себе позволить ходить в чем ему удобно, а не так, как общепринято.
— Мне твой кабак не нравится, — заявил я Рябову, — никакой демократичности. Цербер твой, кстати, в майорах ходил?
— В подполковниках, — чуть ли не с гордостью заметил Сережа. — А насчет демократичности… Скажи, что боишься проиграть.
— Никогда, — решительно подтягиваю измятые спортивные брюки повыше и командую: — Вперед, за гастритом.
Швейцар продолжал героически прижимать дверь к стене, а фуражку к груди, но при этом умудрился еще и вытянуться по стойке «смирно».
