Слова Сталина: «За миллионы получаем гроши»[40].
Ça ce n’est pas du Napoléon[41].
23 августа. Хочется плакать, плакать над собой, над неудачной жизнью, над своей усталостью, которая дошла до предела. А до начала работы одна неделя. Хочется лечь в больницу, закрыть глаза и умереть, не дождавшись рассвета.
10 сентября. «Благодать и мир вам да умножится в познании Бога… дабы вы чрез них соделались причастниками Божеского естества…» – 2-е Послание ап. Петра[42].
Это самое главное: чувствовать себя причастником Божеского естества, и я это чувствую, не всегда, но в те минуты, когда могу сосредоточиться и молиться.
Нельзя так падать духом. За последние две недели я отдохнула; я ничего не читала, отложила перевод, шила детишкам, днем отдыхала, наслаждалась красотой Токсова, глотала витамины Б и пришла в себя. А вокруг волны паники захлестывают все и вся. Период «торможения» расцветает махровым цветом, но на всех производит впечатление предсмертной судороги. После шумной и неприличной расправы с Зощенко и Ахматовой пошли статьи о театре, о критиках[43], все ослы лягаются как могут. В театрах полнейшая паника. Никто не знает, что уцелеет из постановок. Снят Пристли[44], снята «Дорога в Нью-Йорк»[45]. У Дмитриева 3 августа я встретила Юдкевича из Театра Ленинского комсомола, мы смотрели эскизы В.В. к «Униженным и оскорбленным» (очень хорошие эскизы), но театр не знает, пойдет ли спектакль или нет[46], не снимут ли совсем готовый спектакль «Тристан и Изольда» Бруштейн[47] в декорациях Альтмана с музыкой Кочурова. Кочуров мне звонил вчера: «Мои “Отцы и дети” в Большом драматическом пляшут»[48]. Ему был заказан Мариинским театром балет «Дон Жуан». Уже написана первая часть, которую он играл в театре, очень понравилась; если не снят, то отодвинут[49]. В Эстраде сняты рассказы Чехова.
Я представляю себе положение художественных руководителей театров. Вот уж «табак», в волжском смысле слова, так табак[50]. Под горло подперло. А все, что пишется, – стыдно читать, например: литература должна служить только Партии и государству, не имеет права быть аполитичной[51]; в этом всем что-то до того затхлое, отсталое, тупое. И неприличное.
Снят Капица отовсюду. Будто бы отказался работать над атомной бомбой[52]. Зощенко рассказал Софье Васильевне Шостакович, что на днях к нему пришел заведующий того магазина, в котором он прикреплен, и принес ему большой ящик с консервами[53]. Он просил его принять это и сказал, что когда бы М.М. ни понадобилось что-либо, он всегда будет счастлив ему помочь, так как большой его поклонник.
Это трогательно. Но я боюсь, как бы Софья Васильевна не разгласила это слишком широко, бедный директор магазина отправится тогда куда и Макар телят не гонял.
Симонов рассказал Юрию Александровичу, что дня через два-три после победы под Сталинградом он отправился на те поля, где полегла итальянская дивизия[54]. Легкий снег запорошил трупы убитых. Когда его поражало какое-нибудь лицо – он доставал его документы, знакомился с содержимым. Он увидал лицо поразительной красоты, юноша лет 20 – 22. Вынул бумаги, оказалось – герцог. На его лице сидел маленький мышонок и грыз его ноздрю. Симонов сказал, что это самое страшное, что он видел за войну.
Передал мне это Вася. Он приехал 5-го под вечер. Я отворила дверь, увидала очень худого незнакомого человека и спросила: «Вы к кому?» Каково, родного сына не узнала. В тот же вечер он уехал к Никите, ночевал у него.
Мне больно, но я молчу. Они оба с Наташей какие-то центробежные силы, неуютные. А детишки чудные. Как-то сами по себе.
Дмитриев закабалил Васю, бедняга на него проработал весь отпуск, приехал сюда, и теперь его вызывают в Москву, он должен выехать 12-го, т. к. в студии раздают задания[55].
Звонил сегодня с утра Юрий и днем еще второй раз. У Васи всегда была способность надевать на себя шоры. Он увлечен Дмитриевым и не замечает, как тот его эксплуатирует. Вася написал все эскизы «Бориса Годунова» для Киева. Дмитриев давал ему крохотный карандашный набросок, и это скрывается – вся слава и деньги Дмитриеву, а Вася считает себя облагодетельствованным.
Сердце у меня сжимается, глядя на его худобу, зная его болезненность. Хотела заказать ему очки, свести к окулисту, он портит себе зрение без очков. Он это знает и из года в год ничего не предпринимает.
Дмитриев ругал мне Наташу нещадно: у нее нет души, она птица или рыба, но не человек. Способная, но ничего не умеет и не хочет делать и т. д. и т. д.
Больно все это. Еще хорошо, что Юрий теперь очень Васю опекает, заботится о нем.
12 сентября. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх…». 1-е Послание Иоанна <4, 18>.
11-го была назначена репетиция нашего кукольного театра в Доме пионера и школьника. «Василиса Прекрасная», которую мы репетировали, снята. В школах, где пытались продавать спектакли, спрашивают: у вас советские пьесы? А те, которые рискуют взять сказки, спрашивают, есть ли новое разрешение, надо будет еще раз пригласить репертком. Это для детей первых трех классов! Говорят, что скоро будут «прорабатывать музыку», а именно «Дуэнью» Прокофьева[56] и 9-ю симфонию Шостаковича[57]. Вот тебе и на! Только что Д.Д. дали вторую квартиру, вторую машину и 60 000 на обзаведение.
Встречаю Леонида Ильича Борисова. У него сняли переиздание «Волшебника» с иллюстрациями Альтмана. «Гроза надо мной прошла, но не убила, только град по черепу побил. Приходится продавать вещи, чтобы продержаться месяца четыре, пока не напишу новое». Его «Волшебник из Гель-Гью» имел очень большой успех[58].
В кукольном театре, значит, спектаклей не будет месяца два, и я вообще хочу оттуда уйти. И вот я на бобах. Пишу перевод писем Петрова-Водкина[59]. Я отдыхаю умственно, и очень тянет меня к моему театру, к милым марионеткам. Момент, прямо скажем, неподходящий.
Чтобы паника стала общей и чудовищной, распространился слух, что с 15 сентября твердые цены на продукты увеличиваются втрое! Вот уж «наплевизм» так «наплевизм». (Новое словообразование, выпущенное в постановлении ЦК для всемирного восхищения[60].)
И еще слухи: на Володарском мосту зенитки установили.
Одним словом, все, чтобы злополучный и нищий обыватель потерял последнюю частицу здравого смысла.
Кривое зеркало работает вовсю.
Встречаю Леночку Хмызникову, героическую девушку, внучку Клавдии Лукашевич. Она работает в Нейрохирургическом, учится в Медицинском институте и воспитывает брата. Розовенькая блондинка лет 24. Софья Васильевна Шостакович говорила мне, что она пишет, у нее прелестные стихи. Спрашиваю ее, как стихи? «Что вы, разве теперь можно писать, после случая с Ахматовой и Зощенко, всякая охота пропала».
Почему я нисколько не охвачена паникой и с каким-то даже удовольствием смотрю на эти неверные шахматные ходы.
28 сентября. Запугивание обывателя продолжается, и совершенно ясно ощущается желание именно запугать и потрясти несчастного советского человека. Он превратился в Акакия Акакиевича[61], но положение его трагичнее. 15 сентября подняли цены невероятно: черный хлеб 3.40 вместо 1.10. Булка вместо 2.95 – 5 и 8 рублей. Мясо 30 (после 10) и т. д. В это же время Жданов с высоты престола обозвал Ахматову блудницей, и газеты полны призывами к подъему идейности, партийности и т. п. Сегодня вдруг перестали давать по рабочей карточке белый хлеб; отменили его и по литерным и дополнительным карточкам. Можно брать взамен булки муку [1 нрзб.], но масла не дают уже вторую декаду и закрыли дрожжевой завод. Дрожжей нигде нет.
Была вчера у Анны Петровны. Она глубоко возмущена ждановской речью. Как можно оскорблять всенародно женщину! Критикуй поэта, но оскорблять женщину недопустимо. И вот мы не можем написать.
Я ночью составила мысленно очень красноречивое письмо Жданову, в котором я говорю, что такое выступление позор для них и т. д. А потом подумала: если меня вышлют, это не беда, меня это не страшит. Но Васю исключат из студии. Перед ним закроются все дороги, а проку никакого.
Дилакторская рассказала мне следующее: Ахматовой позвонили, что к ней через полчаса придет секретарь Гарримана, профессор такой-то. Обстановка у А.А. убогая, никакого уюта, никаких вещей, на окнах разные занавески. Кое-как привели в порядок, она пригласила двух приятельниц и приняла профессора[62]. Он говорил по-русски. Через некоторое время он опять приходит в 8 часов, сидит до 9, 10, 12. Ахматова не знает, что делать, ведь надо угостить человека. Хозяйство у нее общее с Пуниными – они легли спать, и дверь к ним закрыта. На пять человек собрали три чашки, подали кислой капусты. Он просидел до 2 часов ночи.
