Как мучительно всегда быть голодной. Который уже год! С конца 40-го года. Надоело.
9 января. Была Елена Ивановна после перерыва в три месяца, с моих имeнин. Объясняет это перегруженностью занятиями; это правда. Много часов в университете и еще несколько групп в разных исследовательских институтах, кроме того, сдача кандидатского минимума. Но мне иногда кажется, что, быть может, ей все-таки поручено за мной приглядывать, ей этого не хочется делать, и она не ходит вовсе. Рассказала она мне очень характерные для нашего времени факты.
Университет в Монпелье, старейший в Европе[90], избрал Шишмарева почетным членом, произошло это в мае 46-го года. Ему об этом сообщили лишь в ноябре, после того, как он был избран в академики. В газетах было сообщено, что эту грамоту передал Шишмареву представитель ВОКСа. На самом же деле это произошло в Москве, на концерте, посвященном памяти Сен-Санса, на котором присутствовал французский посол со свитой и представители нашего Министерства иностранных дел. В одном из фойе Катру передал Шишмареву [грамоту] при всем дипломатическом корпусе и сказал, что в Монпелье надеялись видеть его в своих стенах. Не обращая внимания на переводчика, предлагавшего свои услуги, Шишмарев произнес ответную речь по-французски.
Наши правители боятся малейшей популярности в любой сфере, и этот случай хорошо иллюстрирует их подлость. Во время болезни Шишмарева румынский посол привез ему в больницу какие-то литературные материалы и очень звал приехать отдохнуть в Румынию. Конечно, не разрешили, так же как и Юрию ехать в Норвегию, куда его приглашали с женой.
Как все это позорно и ужасно постыдно.
Я помню Шишмарева совсем молодым. Он преподавал у нас в Екатерининском институте на педагогических курсах. До этого был Ф.А. Браун, который и рекомендовал Владимира Федоровича.
«La science lui tinte aux oreilles»[91], – сказала нам Maman, Mme Бюнтинг. Он был еще совсем юный, это было в 1898 и <18>99 году. У него были каштановые волосы и синие, фиалковые глаза.
Под впечатлением этого разговора я написала Шишмареву поздравление с избранием его в академики и с «мировым успехом». Пишу: «Вы меня не можете помнить, но я и мои товарки, слушательницы педагогических курсов Екатерининского института, мы сохранили на всю жизнь светлое воспоминание о Ваших лекциях». Письмо передала Елена Ивановна; к моему удивлению, Шишмарев сказал, что прекрасно меня помнит как Любочку Яковлеву, что наш курс был очень сильный, много способнее последующих, помнит, как был у меня на приеме вместе с Ф.И. Масловым. (Его жена, Усова, была, мне кажется, в родстве с Масловыми, и мы в детстве даже играли с ней у них.) Мне было очень приятно это узнать, тронула его память обо мне.
20 января. В сумерки на углу Шпалерной и Литейного встретила А. Ахматову, окликнула ее, пошли вместе. Я ей сказала, что была у нее под впечатлением выступления Фадеева в Праге. Все, что было до этого, не могло меня удивить, т. к. ничего, кроме гнусностей, я и не ждала, но писатель, русский интеллигент, – это возмутило меня до глубины души. «А мне его только очень жаль, – ответила А.А. – Ведь он был послан нарочно для этого, ему было приказано так выступить, разъяснить. Я знаю, что он любит мои стихи, и вот исполняет приказание. Я ни на кого ничуть не обижаюсь, я это искренно говорю; ничего от этого всего не случится, стихи мои не станут хуже. Ведь вскоре после появления моей книги “Из шести книг” она была запрещена, был устроен скандал редактору, издательству[92]. Приезжал Фадеев, было бурное заседание в Союзе писателей, и Фадеев страшно ругал мою книгу. Я не присутствовала на этом заседании. Но была вскоре на каком-то вечере там же. Фадеев, увидев меня, соскочил с эстрады, целовал руки, объяснялся в любви[93]. А скольких травили; когда в 29-м году началась травля Евгения Ивановича Замятина[94], я вышла демонстративно из Союза, вернулась туда только в 40-м году»[95].
А.А. взяла меня под руку, другой рукой опиралась на палку. «Травили Шостаковича, но, конечно, никого так сильно, как меня. Уж такая я скандальная женщина».
Мужчины, по ее словам, хуже, сильнее реагируют на подобную травлю. Замятин переживал очень тяжело тот период. Вспомнили Добычина, который кончил самоубийством. Он был молод и не уверен в себе. Эйхенбаум, единственный из писателей, отказался выступить против нее, сказав, что он старый человек и никто ему не поверит, если он начнет бранить Ахматову, которую всегда любил. Его отовсюду сняли. Жена его очень волновалась за него, боялась и умерла[96].
Книги А.А. были изъяты из продажи, было запрещено их и продавать, и покупать[97]. Но на днях разрешили продажу, это сказал А.А. Рахлин. Я спросила о Зощенке[98] – он пишет повесть[99].
15 января я была на студенческом закрытом концерте в Малом зале консерватории, посвященном творчеству Баха. Я давно не испытывала такого наслаждения. Пели соло с аккомпанементом рояля или рояля и фагота, соло с двумя флейтами под аккомпанемент органа или органа и квартета. Молодые и прекрасные голоса. Запомнились: «Долина слез»[100], «Старая трубка»[101], которую замечательно музыкально спел Гришанов; «Mensch, erette deine Seele»[102] пела Н.Н. Никифорова-Скрябина, сестра нашего Николая Николаевича Никифорова, такого талантливого художника, погибшего на фронте. Очень я люблю Баха, во всей его музыке звучат эти слова: «Mensch, erette deine Seele»[103].
Концерт был организован Т.С. Салтыковой, и все профессорши наперебой благодарили ее.
В прошлое воскресенье зашла к Смирновым. Ольга Георгиевна давно меня звала посмотреть ее летние этюды. Заговорили о Пунине, которого удалили и из университета, где его лекции пользовались огромным успехом. Я рассказала, что, перебирая бумаги, нашла газету 1919 года (19 января) «Искусство коммуны», в которой была статья Пунина «Разорванное сознание», а подзаголовок газеты гласил: «Нет красоты без борьбы, нет шедевров без насилия». – «Да? – заметил Александр Александрович, – значит, tu l’as voulu, Georges Dandin»[104].
Статья кончается словами: «…мерилом подлинно революционного искусства остается до сих пор “разорванное сознание”» (курсивом).
А раньше… революция, новое – бессознательно… революция, новое – гибнут от сознания.
Никогда не любила снобов.
21 января. Пунина из университета не сняли.
2 февраля. Мара рассказывает, что почти вся молодежь в школе, в институтах настроена крайне антисоветски, возмущаются, не стесняясь, и собираются на выборах зачеркивать всех кандидатов. Родственник Иры, студент, ездил на днях в Днепродзержинск (что это за город?[105]), там люди ходят с кистенями, подбрасывают детей, не имея возможности их кормить, подожгли райсовет и какое-то еще партийное учреждение.
На Кубани народ пухнет от голода[106]. Оттуда вернулась мать подруги девочек.
Я нашла свои дневники времен Японской войны[107]. Там я тоже ропщу на рабство! Да, мы, конечно, лягушки, просящие царя. В полном смысле этой басни. Наглядный урок несколько затянулся, тем прочней будет его действие.
Прочла с большим интересом небольшую брошюру, изданную Вольной философской ассоциацией в 1922 году, речи Андрея Белого, Иванова-Разумника и А.З. Штейнберга, посвященные памяти только что умершего Блока[108]. По мнению Р.В., Блок умер от «тоски беззвездной»[109]. Идея духовного максимализма, катастрофизма, динамизма была для Блока тождественна со стихийностью мирового процесса; «Вот почему так болезненно сжался Блок, когда знаменитый “Брест” стал ответом на его “Скифов”, когда в середине 1918 года уже ясно определились дальнейшие пути русской революции. Блок сжался и потемнел; горение кончилось, пепел оставался; медленно приступала к сердцу “беззвездная тоска”»[110].
А где-то сам Разумник Васильевич, один из миллионов мучеников? Жив ли?[111]
Недавно в газетах было извещение о расстрелах Шкуро, ген. Краснова и других. Я не стала читать, швырнула газету. Убивать людей через 30 лет после совершения преступления, si crime il y a[112], и с какой легкостью! Сердце захолонуло. Как они сюда попали? Неужели подлые французы их выдали? Какой позор!
13 февраля. Ляля Мелик ездила к мужу в Полтаву. И там по вечерам нельзя выходить. Грабежи, бандитизм.
Приехал Юрий 11-го на исполнение своей оратории[113]. Перед концертом я зашла к нему в «Европейскую» с девочками за билетами. Пришел и Кочуров. Юрий любит аудиторию и хорошо рассказывает. Он беседовал с Храпченко:
– Скажите, Михаил Борисович, могу я с вами говорить парадоксами?
