Глава 3. Девушка-кит
Минут пятнадцать до визита к Шипу ещё есть, можно покурить. И Андрей с лёгким сердцем вышел из кабинета и пошёл по коридору в сторону курилки, возвращаясь мыслями к «Атлантиде» и к Илори. И та, и другая – континент и девушка – соединились в его фантазиях, заняли воображение целиком, отвлекая от уродливых экспозиций на ярмарке действительности, —
так что зайдя в курилку, он не сразу понял: это явь?..
Скудное ноябрьское предвечернее солнце густо позолотило свет, льющийся через мутное, немытое с прошлой осени окно. Пока он возился с Шипом и «Атлантидой», улицы и крыши накрыло ярчайшим белым снегом, и свет, отражённый им, продавил оконную муть, словно выставил стекло, и резко очертил враз омертвевшее пространство курительного закута, – всю грязь задымленных стен и потолка, потоптанного на полу пепла. Как фотовспышка, выхватившая на мгновение из «тьмы внешней» замусоренный и загаженный человечеством, ушедшим в небытиё, пятачок. Ничто не могло умалить белый свет, его ласковое весёлое буйство, заплетённое в косы насыщенных тёплым матовым золотом солнечных лучей. И всё это служило лишь ореолом. Для фантастической девичьей фигуры.
Она показалась Андрею совершенно нереальной и нереально совершенной. Как будто её инкорпорировали сюда из другого – блистательного – мира, в котором его «Илори» сразу же померкла, стала «штамповкой». Девушка, стоявшая к нему спиной, и не замечавшая его, была высокой – не ниже, а, скорее, выше него ростом – конечно, из-за каблуков. Но она не была долговязой… Как будто художник нарисовал её, строго следуя пропорциям золотого сечения. Или – натуре. Ударил кнутом красоты по глазам – своим и Андрея. Его тело стало ватно-невесомым, и только тяжёлый камень сердца бултыхнулся в этой ватной пустоте так, что его повело, он едва устоял. Такова, наверное, Ярославна из былинных времён, которая «на Путивле плачет»… Русые, густые, волнистые волосы её свободно падали на спину, сужаясь к лопаткам, на плечи, а сверху и по бокам они насквозь просвечивались солнцем – настоящий нимб! Светло-зелёное платье – короткое, чуть длиннее, чем «мини» – облегало талию мягко, легко лежало на бёдрах, не стесняя их. Это было настолько вызывающе, и настолько достойно… Ноги… – он уже упал в них, целуя скаты высоких каблуков её белых, «принцессиных», чайкокрылых туфель. Все эти ощущения были мгновенны, но как в замедленной съёмке.
«Господи! – взмолился Андрей, – я увижу её лицо?». Он заволновался так, что чуть не крикнул это. Он вобрал её в себя всю – одним долгим, поражённым взглядом.
…И не сразу понял, что она и вправду плачет. Плачет! Плечи её подплясывали в рыдательных судорогах, руками она закрывала лицо… Никого не было в курилке, и она давала волю слезам… Она что-то говорила – через рыдания, всхлипы – нечленораздельно, он не понимал слов. Но смысл их был ясен: она жаловалась без надежды на сочувствие, звала на помощь, хотя помощи ждать было неоткуда. Богу в жилетку плакала – горько, горько… И – странно! – её голос ласкал. Его слух. Он не выдержал. Он едва поборол желание подойти к ней, взять её, повернуть к себе лицом и гладить, гладить её волосы – успокаивая и шепча ей такие слова, которые… вернули бы её губам смех… Он подошёл к ней сбоку. И заглянул в глаза, чуть нагнув голову. Она тёрла их и лоб и всё лицо руками – по мокрому, и ладони у неё были мокрые, и даже платье, наглухо закрывающее её «полновесную», грудь, было в мокрых пятнах, которые темнели на светло-зелёном, и, кажется, делали тонкую материю прозрачной. Андрей почувствовал на губах – словно бы он прикоснулся ими к этим мокрым пятнам на её груди – сладкий и солёный вкус её слёз… И невозможность, неслыханность такого прикосновения – губами к её груди – чуть не убили его отчаянием: не про тебя сделано! – чуть не заставили его бежать! Но что-то уже словно двигало им – независимо от его воли. Он стал пристально смотреть ей в лицо – слёзы текли по нему потоком, сквозь её пальцы, по щекам, которые она вытирала тыльной стороной ладоней, – ничего не помогало! Они не переставали течь, туманили её светло-карие глаза, она часто моргала и говорила что-то непонятное! Но ему было понятно! «Я больше не могу, – пожалуйста, пожалуйста, заберите меня отсюда», – всё это прерывисто, через судороги плача…
Наконец, он тронул её за локоть:
– Что с вами? – произнёс он как можно более мягко.
Но она словно не ощущала его присутствия.., сейчас его постигнет невыносимый ступор беспомощности, невозможности помочь ей, – и он, опережая своё отчаяние, вдруг спросил:
– Миленькая, что с тобой?
И она, по-прежнему не поворачивая в его сторону головы, опустила руки. Затем опустила и голову, как виноватая в чём-то. Губы не слушались её, она кусала и кусала их. Плечи била судорога, как накрытые стужей. Платье, как тонкая мокрая промокашка, липло к её груди, и он, казалось, видит её кожу.
– Пожалуйста, не плачьте.., что случилось? – повторил Андрей… И тут стало ясно, что она услышала его, потому что ещё ниже опустила голову, – так что волосы полностью закрыли её лицо, и заплакала с новой силой… Он понял, что её сильно обидел кто-то, ударил в самое незащищённое место, и она не ждала этого… И… вздохнул с некоторым облегчением. Никто не умер. Но ей, возможно, нужна помощь, она боится, не знает, куда бежать, что делать… Он читал это в её позе, в её жестах, её судорожном плаче, в её ломающихся от горькой безысходности губах… Она была невозможно красива, ему показалось…
– Миленькая, я помогу тебе… Что, что случилось? Скажи… пожалуйста! – снова миленькая» и «ты».., как будто бы это его девушка.
И она ещё ниже опустила голову, её руки безвольно «висели», как ненужные… Наконец, её плач стал более ровным, уступая место прерывистым вздохам и всхлипываниям. И она – сначала повернулась к нему, а затем посмотрела ему прямо в глаза, всё ещё плача, покусывая дрожащие губы… Это было так близко, что он чуть не ослеп. Он увидел, как у её переносья выступают слёзы – от мощных «толчков» из глубины глазниц… И у него у самого задрожали губы, и он заплакал, как она!
– Не плачь, пожалуйста, – говорил он сам плача. – Я прошу тебя, пожалуйста! – он разговаривал с глазами.., он видел только тонкое, мокрое переносье, и прядь её солнечно-русых волос, упавшую на лоб… И какое-то время они плакали вместе, не отрывая друг от друга глаз. Его рука инстинктивно потянулась к её руке. И её рука – тоже, и он взял её за руку, и так держал, унимая мелкую-мелкую дрожь её пальцев… Она склонила свою золото-русую голову к его плечу… У него у самого задрожали руки, стали подрагивать все мышцы… Он осторожно-осторожно положил свободную руку на её плечо, а потом стал гладить её волосы – почти не касаясь их… И почувствовал, что она начала успокаиваться. А его сердце усилило свой набат.
Пока никто их не тревожил, не заходил в курилку, или они не заметили… Сколько времени они так простояли? – её лоб на его плече, он гладит её волосы…
– Как тебя зовут?
Она подняла голову, – губы её уже почти не прыгали, только носом шмыгала, – и отчётливо-нежно прозвучало из её уст:
– Наэтэ…
У него закружилась голова от этих звуков, от её голоса… Он узнал «Илори» – это была она, девушка его мимолётной мечты из телефонной трубки!
Потом она опять сказала что-то непонятное, а у него в голове прозвучало:
– Спаси меня, уведи меня!
Или ему показалось?
– А меня – Андрей, – тихо представился он её лицу.
– Анрэи, – почему-то сказала она. И повторила:
– Анрэи…
И это лёгкое, почти не угадывающееся «р». И мягкое – почти как «е» – «э». Её голос и правда звучал, как флейта – лёгкий и чистый звук, обращённый в мелодии слов. Каждое слово – мелодия…
– Наэтэ, – с чувством, похожим на то, которое возникает от неожиданного прозрения, произнёс он.
– Анрэи, – снова повторила она, – и дыхание её стало почти ровным, а нос стал реже шмыгать, но был мокрый ещё, – на кончике его повисла слёзная капелька, и он тихонечко «снял» её невесомым поцелуем. И вдруг она снова закусила губу, шмыгнув носом, и на лице её вымученном – будто зарница дальняя полыхнула – слабо высветилась улыбка…
– Наэтэ.., – произнёс он опять.
– Анрэи…
Что-то произошло в курилке чудовищное… В ней вдруг стало много народу… И что-то жуткое меж ним. Они оба разом обернулись, – по-прежнему держась за руки…
– Я ж говорил, – почему-то громко орал Торец, – она пошла погулять! Но не знал, что в прямом смысле этого слова!!
Торец туеросился вокруг какой-то гробины… О, Боже! В двух метрах от них стояла в своём чёрном костюме, чёрном галстуке и белой рубашке гробина Шипа – ну то есть он сам! И лицо его было не бурым, как всегда, а мертвенно-бледным – в свете белого дня и солнца! И солнце в этот момент вдруг погасло, ушло дальше по горизонту, и уже не светило в окно. И свет опять стал тусклым, и всё стало как обычно – грязно и серо. С той лишь разницей, что тут стоял Большой Брат. Шип. Взгляд которого был настолько ужасен, что Наэтэ вскрикнула, как будто её ударили молотком по пальцам.
