Моя сестра и я приехали в страну в 1921 году, а через пять лет прибыли и родители. Мы выехали из Америки во второй {56} половине мая месяца, после кровавых событий 1 мая того года. Все наши знакомые считали, что мы с ума сошли: кто едет туда в такое опасное время?
Отец, несмотря на свою добросердечность, не был плаксой. Ему была свойственна твердость, но когда провожал нас - мужа и меня - на вокзале, он плакал.
Он ни слова не говорил, только стоял и плакал.
19 мая мы отправились из Нью-Йорка. Это была весьма "интересная" поездка, ибо пароход, на котором мы должны были пересечь Атлантический океан, оказался неустойчивым и расшатанным и каждый день ему угрожала авария.
Целую неделю мы плыли из Нью-Йорка в Бостон. Там нам представлялась последняя возможность сойти с корабля. И действительно, многие не захотели рисковать и {57} сошли.
Муж моей сестры не поехал с нами. Тогда еще не было возможности переехать всей семьей в Страну.
Было решено, что он останется и будет помогать семье, а сестра с двумя детьми поедет с нами. Когда мы приехали в Бостон, мы уже знали "качество" нашего парохода, но сестра, унаследовавшая упрямство отца, не намеревалась сойти на берег - и мы продолжали наш грозный, чреватый многими опасностями путь.
Так закончилась вторая, после русского периода, эпоха нашей жизни американская эпоха.
Я оставила Америку, полностью сознавая ее хорошие, ценные стороны жизни, ее особые свойства. Я любила Америку, ее свободу, права и возможности, которые она дает человеку. Я любила ее пейзажи, красоту ее {58} природы. Может быть и нехорошо в этом признаваться - мы ведь уже 46 лет в нашей стране.
Надо сказать, что жизнь среди товарищей-неевреев не обременяла и не ущемляла нас. В Америке мы себя чувствовали равноправными. В школах, где я училась, незаметно было никакого антисемитизма. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь из учеников или учителей сказал бы что-нибудь такое, что могло быть истолковано как проявление антисемитизма.
Возможно, что из-за духовной жизни нашего дома, из-за моего активного участия в сионистском движении с самых ранних лет - влияние школы на меня было не столь велико.
В школу я поступила, главным образом, чтобы получить образование. Несмотря на большие возможности, предоставляемые {59} Америкой каждому человеку, и не преуменьшая всего хорошего, что мы там получили, могу сказать, что все же после того, как мы оставили Соединенные Штаты, я не испытала тоски и сожаления; таким естественным и само собой разумеющимся казалось нам желание переехать и жить в нашей стране с самого первого дня пребывания в Стране.
Четырнадцатого июля мы прибыли на "великолепную" Тель-Авивскую железнодорожную станцию. Никогда не забуду этой минуты: песок, сумасшедшая жара - и это все! Один товарищ, который ехал с нами вместе, обратился ко мне и сказал:
- Ну, Голда, ты хотела в Эрец Исраэль. Вот мы и приехали. Теперь мы можем ехать обратно. Хватит.
Но и он остался здесь до своих последних дней.
До того, как ехать сюда, в страну, мы {60} решили, что будем жить и работать в кибуце. Что такое "кибуц" - мы тогда еще не знали.
В кибуце "Мерхавья" был мой друг и товарищ по фамилии Дубинский. Он прибыл сюда с еврейским отрядом (потом он женился на Ханне Чижик). Все парни из нашего города, добровольно отправившиеся с еврейским отрядом во время Первой мировой войны, уходили на фронт из нашего дома. У них не было ни семьи, ни родителей. Мои родители провожали их на вокзал, а мама шила для них все, что нужно было им в дорогу, и готовила множество вкусных и сладких вещей.
В те годы в кибуцы не принимали новых членов в середине года, так как только в Рош-Хашана (евр. Новый Год; ldn-knigi) знали, кто намерен оставить кибуц и сколько мест освободятся.
Мы решили вступить в кибуц {61} "Мерхавья" потому, что там был Дубинский. На трех собраниях провели голосования по поводу нашего приема в кибуц - не потому, что были возражения против Меерсона, а потому, что я из Америки. А какая американская девушка способна работать и жить в трудных условиях коллектива кибуца?
Только на третьем собрании решили наконец-то принять нас. Мне кажется, что решение о принятии в кибуц состоялось благодаря тому, что мы привезли с собой патефон и много новых, прекрасных пластинок. Это был первый современный патефон в стране, без большой трубы. Он до сих пор находится в кибуце "Мерхавья".
Пока нас не приняли в коллектив кибуца, мы жили в Тель-Авиве. Мы сняли квартиру и платили пять лир в месяц, но обязаны были заплатить заранее квартплату за целый год. Хотя мы и приехали из Америки, {62} но миллионерами мы не были и богатств с собой не привезли. В конце концов мы нашли квартиру на улице Лилиенблюма и там поселились. Это была квартира из двух комнат, а кухня и коммунальные услуги были во дворе. Двор был общий для многих семейств. Благодаря нашему патефону, каждый вечер в нашей квартире собиралось множество людей, чтобы услышать чудесные пластинки, так прекрасно звучащие на "чудо-патефоне". Мне казалось тогда, что все евреи Тель-Авива собирались у нас. Я помню, что спустя много лет встречала незнакомых мне людей, которые говорили мне: "Позвольте, это ведь у вас мы слушали такие хорошие пластинки".
Сразу после приезда в страну меня все время мучила совесть за те огорчения, что я причинила моим родителям, уехав против их воли. Теперь мы вступили в кибуц, и я опять {63} огорчила их, оставив сестру с двумя маленькими детьми в городе.
Моя сестра начала тогда работать в больнице "Хадаса" сначала в тифозном отделении а затем в малярийном. Работа была тяжелая, к тому же сынишка ее заболел глазным заболеванием - в глаз попал песок. Однако я не могла остаться с ней в городе. Для меня тогда Эрец Исраэль и кибуц представляли одно понятие и были неотделимы - и мы поехали в кибуц "Мерхавья".
Жизнь в кибуце была сносной. Мы не страдали. Мы вошли в коллектив, жили общими интересами. И как все трудились - так и мы. Но сестра моя и ее дети пережили очень тяжелый период. Младший ребенок, как было сказано, заболел глазной болезнью, а старшая девочка страдала беспрерывно от фурункулов. Муж моей сестры был еще в Америке и жил там очень хорошо. И тот {64} факт, что ни разу не возникало у нее даже в мыслях желание вернуться обратно в Соединенные Штаты и она осталась в Стране, борясь за жизнь и существование детей - свидетельствует о ее большой душевной силе! После пяти лет нашего пребывания в Стране, в 1926 году, приехали и мои родители.
В письмах мы рассказали им о нашей жизни, но не касались подробностей и не писали о трудностях будней, чтобы не огорчать их. Я помню, что писала им о коллективе в кибуце и о жизни кибуца. Между прочим, рассказала им о том, что я стираю белье для всех товарищей - а нас было тогда 30 или 32 человека - и что я пеку хлеб. Мама сильно испугалась, прочитав это. Она была потрясена, будто с ней приключилось нечто страшное. (Здесь я хочу {65} напомнить о другом случае, связанным с выпечкой хлеба: когда я прибыла в Москву в качестве посла после образования Государства Израиль, поехала со мной моя дочь - член кибуца. Однажды, на каком-то вечере, русские женщины заинтересовались ею и стали спрашивать, что она делает в кибуце. Когда я рассказала им, что она занимается физическим трудом, что она обязана выпекать хлеб и обеспечивать всех членов кибуца хлебом - они были поражены. Они считали, что дочь посла должна быть по меньшей мере председателем этого еврейского колхоза...).
Мой шурин Корнгольд знал, конечно, обо всех трудностях, но он знал также, что сестра моя не тронется с места - и он приехал к ней.
Когда мои родители прибыли, мы уже не жили в "Мерхавья". К сожалению, я {66} вынуждена была оставить по семейным обстоятельствам этот кибуц. Мы жили тогда то в Тель-Авиве, то в Иерусалиме, а сестра в семьей поселилась в Тель-Авиве. Родители основательно приготовились к приезду в страну. Еще будучи в Милуоки, они купили отдельные участки земли. Организация "Общины Сиона" в Америке продавала строительные участки по всем районам Эрец Исраэль. Папа купил 12 дунамов земли в Герцлии, - сплошной песок. Второй участок он купил в Афуле - "точь в точь против здания оперы в Афуле", как сказали ему.
Мы здесь хорошо знали условия жизни в "столице" Афуле, и совместными усилиями убедили отца, чтобы он отказался от "оперы в Афуле" и лучше занялся строительством дома в Герцлии. Один из первых трех или четырех домов в третьей зоне поселка {67} Герцлия был дом отца. Большую часть дома он построил собственными руками. Так как у него был участок в 10 дунамов, он посадил там цитрусовый сад. Отец и мать с первых же дней поселения стали самыми горячими активистами в поселке. Отец даже стал кантором в синагоге, и дом их превратился в оживленный центр кипучей общественной деятельности.
В те дни Герцлия находилась между арабскими деревнями, и положение поселка было вовсе не безопасным.
Так как дом отца стоял на пригорке, его использовали как наблюдательный пункт. Отряд местной обороны установил там вышку и почти до самого последнего дня отец выходил на свою смену во время ночного дежурства.
