Произнеся этот короткий, но весомый монолог, мать поднялась и вышла из кухни.
Она ко мне даже не прикоснулась, подумал Кристофер. Даже по спине не погладила. Ведьма.
Его охватило странное равнодушие. Он посидел немного, ни о чем не думая, потом встал и побрел к себе в комнату. За тонкой перегородкой послышались звуки — проснулся Хенрик. Кристофер бросился на кровать и попробовал на расстоянии внушить Хенрику: пусть сначала пойдет в душ, а потом уже заглянет к младшему брату.
Если бы было можно, они меня на кого-нибудь поменяли бы. Давно-давно взяли бы и поменяли.
Лейф Грундт поговорил с сыном перед ужином и небрежно погладил по голове, еще раз отметив про себя, насколько разное понимание мира у них с женой.
Мягко сказано — разное. Эбба была загадкой, которую он давным-давно перестал пытаться разрешить, и вряд ли когда-нибудь ему это удастся. В случае с табачным и алкогольным дебютом Кристофера (если это вообще был дебют) для Эббы важнее всего, что сын ей солгал. Сознательно нарушил договоренность.
Лейф не видел в этом ничего криминального. Если мальчишка собрался попробовать вино и сигареты — неужели он должен сообщить об этом родителям заранее? Курение ведет к раку легких, алкоголь — к циррозу печени, но ведь от небольшого вранья еще никто и никогда не умирал?
Лучше трезвый врун, чем спившийся правдолюб, решил Лейф. Это на тот случай, если ему когда-нибудь доведется выбирать будущее для своих детей, что, впрочем, он мог представить с большим трудом.
У него самого с ложью, как таковой, отношения были сложными. Если углубиться в этот вопрос, что ему делать вовсе не хотелось, следовало признать, что все существование семьи Грундт было основано на лжи. В основе их брака и рождения детей лежала грубая и нахальная ложь.
Если бы Лейф Грундт говорил только правду, никогда в жизни ему бы не добраться до трусиков Эббы. Великая Эбба Германссон, отдающая свою невинность приказчику колбасного отдела в магазине «Консум»? Это было немыслимо, такое и представить невозможно. С таким же успехом брат Лейфа, заика Генри, мог бы взять в жены Памелу Андерсон. И Лейф знал, и Эбба знала, но Лейф с такой же уверенностью мог бы поклясться, что Эбба никогда не сознается в этом даже под угрозой расстрела.
На том весеннем балу в 1985 году в студенческом клубе в Упсале он представился ей так: Лейф фон Грундт, студент юридического факультета. Попал он на бал по фальшивому студенческому билету. Высокое звание обеспечило ему доступ к ее тщательно оберегаемой девственности. Невинной девушке довольно трудно отличить прозаический приказчицкий член от благородного фаллоса студента-аристократа.
— Ты мне соврал, — сказала она два месяца спустя, когда беременность уже стала фактом.
— Да, — признался он. — Очень тебя хотел, а другого пути не было.
— Ты набит предрассудками. Я одобрила бы твою честность.
— Может быть. Но мне было нужно не одобрение.
— Я все равно бы тебе отдалась.
— А вот это вряд ли, — сказал Лейф Грундт. — Очень и очень сомневаюсь. И что ты собираешься предпринять?
— Предпринять? Я собираюсь выйти за тебя замуж и родить ребенка.
Так оно и вышло.
Ей пришлось на год прервать занятия на медицинском факультете. Но и все. Лейф использовал свои родительские дни на полную катушку. Через пять лет, строго по плану, появился на свет Кристофер, как раз перед интернатурой. А потом, как по мановению волшебной палочки, в Сундсвале потребовался врач, и в том же городе освободилось место заведующего отделом в «Консуме» на Имергатан. Постепенно ей удалось получить пятилетнюю ординатуру. Говорят, что человеку никогда не удается организовать свою жизнь, как ему хочется, и разложить все по полочкам. Это не так. Эбба Германссон — живой тому пример. Тридцативосьмилетняя мать двоих детей заступила на должность заведующего отделением сосудистой хирургии в Сундсвальском госпитале.
Все нормально, дьявол своих бережет. Через два дня ей стукнет сорок, подумал Лейф Грундт и криво усмехнулся. А эта дилемма — ложь или правда — куда более сложна, чем люди себе воображают. Парадигма эта хранилась в потаенном уголке его души, куда он сам-то не часто заглядывал, а жену и вовсе не пускал — сначала все реже и реже, а теперь и никогда.
Но как бы там ни было, пацан начал пить и курить, надо его поправить. Он должен почувствовать угрызения совести, понять, какой отвратительный поступок совершил. И ничего больше.
Удовлетворенный этим несложным умозаключением, Лейф Грундт уселся за стол с женой и двумя сыновьями. Воскресный вечер… и вообще, мир этот вовсе не плох для проживания. Завтра ждет поездка в Чимлинге, три дня невыносимого ханжества, но это будет завтра, а сегодня — сегодня. У каждого дня своя печаль.
Глава 3
Через неделю после скандала Роберт Германссон пошел на прием к своему психотерапевту и заявил, что подумывает о самоубийстве.
Впрочем, это было не заявление, а ответ на прямо поставленный вопрос. Роберт почему-то почувствовал, что незаметный, чем-то напоминающий крысу психолог хочет получить именно этот ответ. Да, конечно, после всего случившегося я только об этом и думаю: как бы мне себя убить, — вы этого ждете, так получите и распишитесь.
В глубине души он тоже так считал — это было бы логическим концом всего этого кошмара. Как замечательно раз и навсегда избавиться от бессонницы, не вертеться каждую ночь без сна и не вспоминать свою изуродованную и выброшенную на свалку жизнь. Как замечательно не вставать утром в холодном поту в ожидании еще одного бессмысленного дня.
А почему бы и нет? Положить конец этому идиотскому самоуничижению, шагнуть через край и исчезнуть. Никто, ни один человек в мире не удивится. А вы слышали, Роберт Германссон покончил с собой? Ну что ж, можно было ожидать…
И все же в глубине души он знал, что этого не случится. Как всегда, у него не хватит решимости и способности к немедленному действию. Как ему жить остаток жизни, он не имел ни малейшего представления… может быть, перетерпеть несколько месяцев и уехать за границу? У него был больничный лист до двадцать шестого, срок заместительства истекал в конце года, и он не строил никаких иллюзий насчет того, что газета продлит контракт.
На горизонте появилось какое-то сомнительное издательство и предложило ему опубликовать «свою версию» в виде книги; пообещали задаток в 50 тысяч крон и литобработчика. Он объяснил им, что ни при каких обстоятельствах не нуждается ни в каком «литобработчике», и сказал, что позвонит, если надумает. А почему бы и нет? Получить деньги и уехать на Канары, в Таиланд или куда угодно. Нет, только не Таиланд. Куда бы то ни было — два месяца в шезлонге со старой рукописью романа на коленях, последние поправки. «Человек без собаки». Может быть, возьмут? Может быть, это поганое издательство хочет получить не столько «его версию», сколько его имя? Дрочила Роберт Германссон. Это звучит. А что именно публиковать — «его версию» или роман, — им наплевать.
И даже если они откажутся, какая разница. Ему нужно куда-то сбежать и поработать. Сосредоточенно, каждый день. Одиночество плюс хорошая погода. Он уже семь лет не брал в руки «Человека без собаки». И кто знает, может быть, так все специально и сложилось, чтобы заставить его еще раз пройтись по тексту, довести окончательно до ума и все-таки издать? В конце-то концов издать? Он в свое время предложил «Человека без собаки» четырем крупнейшим издательствам королевства. А в «Бонньер»[9] даже дважды. Ему прислали три рецензии, и с двумя издателями он говорил лично. Особенно обнадежил тот парень из «Альберт Бонньер» — беззлобно похохатывая, он попросил его сократить текст, чтобы вместо шестисот пятидесяти страниц получилось максимум пятьсот, и тогда можно будет вернуться к разговору об издании. В принципе они готовы опубликовать роман.
Но тогда, в сентябре 1999 года, когда Сейкка ясно продемонстрировала свои намерения по отношению к нему, он был не в том состоянии. Он просто не мог заставить себя сесть за стол и в сотый раз начать ковыряться в эпитетах, метафорах, тропах и ассоциациях. А кто бы смог? У него уже были изданы к тому времени два сборника стихов: «Каменное дерево» в 1991 году и «Пример зеленщика» в 1993-м. Оба получили хорошую прессу, считалось, что Роберт Германссон — многообещающий поэт, он «ищет свой голос», как тогда выражались. Его приглашали на чтения, он принял участие в четырех поэтических фестивалях.
Нет и нет. С чего бы это Роберт Германссон возьмет и повесится ни с того ни с сего? Надежда еще не угасла.
И есть возможность сбежать. Что еще может желать человек?
Если задуматься, он никогда не предъявлял к жизни слишком больших требований. Жизнь требовала от него больше, чем он от нее, разве не так?
