Недоговорённость «папаши» явно имела отношение к нему, к Феденёву, но не о том, как и кого он может убить. Недоговорённость имела отношение и к ней, к его дочери, Марише-Рише. Стремительно приближался дождь. Впереди облака согнались в плотное овечье стадо, где уже не каждый баран был в отдельности, а посекундно темнело общее поголовье. На лобовое стекло брызнуло.
– Вижу: к нам в «Дубки» дорогу знаешь, – немного удивился почти тесть.
Ещё бы! Они с Ришей там и встречались. Последний раз ехали в ливень. До поворота вела она, напряжённо перестраиваясь, подсекая грузовики и обгоняя их по «встречке». Его руки были в готовности схватиться за руль, а ноги «нажимали» на педали, которых, к сожалению, нет перед пассажирским сиденьем обычной машины, но Феденёв чувствовал себя инструктором вождения, под ногами которого в учебном автомобиле такие педали имеются. После поста ГАИ происходила у них, слава аллаху, «смена руля». На шикарной, по его понятию, даче, оборудованной всем, что можно украсть с завода коммунального машиностроения, выросший в рабочем посёлке Феденёв мыл горячей водой посуду, пылесосил ковры, поливал растения зимнего сада, занимавшего просторную веранду с подогревом (полы, как нынче выяснилось, пора менять).
– Тебе хорошо? – то и дело спрашивала Риша, но не как любимая женщина, а как врач.
Дима Феденёв торопливо отвечал «да», хотя радость жизни у него была лишь с женщиной. Других радостей не осталось и, чаще всего, ему было безрадостно. Хотелось ему накуриться-забыться и не видеть, как цветёт и зреет этот мир. Но в тот, последний приезд в Дубки, он обрадовался так, что и по сей день радовался, но, правда, урывками, и, чем дальше, тем урывистей. Шумел листьями дождь по округе, сверкали зарницы, тревожно мигая в окнах. Они с Ришей лежали на диване, и она сказала, что, кажется, у них будет ребёнок… Он сразу ей сказал: «Я его Русланом назову. Если, конечно, родится мальчик». Вот и сегодня начался дождь, а Феденёв неожиданно обрадовался: какой же я дурак – на даче в Дубках ждёт Риша! Вот почему в городской квартире не отвечал телефон! Жаль, на даче телефона нет. Доски – предлог, они едут к ней! И тут сказал Гремучкин:
– Ничего не поделаешь, выбрала. Он лысоват, да и старше её на восемнадцать лет.
Водопад сквозь небесное сито сыпанул на крышу кабины: шоссе, как смазанное, заскользило под лысыми покрышками.
– Кто?
– Муж… теперь. Поженились, уехали на байдарке. Он не только крупный руководитель, он мастер спорта по гребле. Свадьбу играли в «Лунном» зале гостиницы «Космос»…
– А… дети… будут… у них? – спросил Феденёв, как во сне.
– Не знаю. Для себя, наверное, захотят пожить.
В сплошной лавине воды, даже словно бы под водой в каком-то «батискафе» («дворники» не справлялись) Феденёву захотелось ударить по тормозам так, чтоб занесло. Стукнуться о лобовое стекло, умереть… Вот почему: «Извини, лежу, не могу, звони». Он и надрывался. Телефон-автомат висит на стене общежитского коридора. «Выздоравливай!» – кричал он. А вскоре телефон перестал отвечать её голосом. В последние дни, издали приглядываясь на территории завода к снабженцу Гремучкину, подумывал уже спросить у него, где Риша, а, тем временем, – байдарки… Нет, вначале – «Лунный» зал, космос… А как же новый мальчишка Руслан?
…Руська видел дивные сны: другая планета, музыка, «Спейс» (фанатировал этой группой), но песню из фильма «Неуловимые мстители» тоже любил, ну, и запел, глядя на горящий кишлак. «Отставить!» – приказал капитан Безземельный. «Есть отставить, товарищ командир!» В «Школе будущего бойца» обоих научили водить машину и приёмам дзюдо. Каратистами они не стали. Дзюдоистами тоже по сути не удалось им стать. Руська никогда не мог удержать противника на лопатках (десять секунд – чистая победа). Главное: их научили стрелять. Служба, сперва мирная, проходила среди таджиков, беспрестанно возившихся с коноплёй. «Малыши-карандаши накурились анаши». Легкомысленная речь Руськи пестрела дурацкими стихами, примерами из любимых мультфильмов. В столовке (первое, второе, компот) Феденёв съедал за себя и что-нибудь «за того парня». Руська сам и отдавал, худенький, а ел мало, но возмущался понарошке: «Может, ты и рот мне салфеткой завяжешь, как Винни Пух?» Я его Русланом назову…
Поворот в «Дубки» приближался… И доченька, и папочка… Ишь, ворованные доски вези ему на дачу!.. Согласился Димка у крематория, кукушка врала, обещая ему долгую жизнь. Такого гада, как этот Гремучкин, не одним пальцем, но можно убить… Тем более, что убивать Феденёву уже приходилось. …«Полыхает гражданская война» – проникновенно, а чужая война особенно проникновенна, когда проникаешь в неё сверху на вертолёте цвета «хаки». Погрузились в БТР и вперёд на «белое солнце». «Не везёт мне в смерти», – спел Руська. Справа камни, слева камни, будто щербет из орехов, слепленных невысокими ярусами. Выехали на плато, и тут по ним выстрелили… В ответ, как в игре, появился азарт, но сквозь него нарастало нечто тошнотворное, ранее не испытанное. Снова вертолёт. Все в крови: плечо, нога, рука; в живот ранен только Руська. Со своей льющейся походкой (раз – и выплеснулся), он мог угодить под автобус в родном микрорайоне, не стоило пилить в этот жутко-южный населённый пункт. Название, когда интересовались, не сказали им, а когда рассекретили, стало уж всё равно. Руслан пить просил. «Этот парень больше не мужик», – молвил фельдшер. Прилетели. Топлёным маслом облепила жирная жара… Столовка: первое, второе, компот…
Указатель в дачный посёлок Дубки пронёсся мимо, мелькнул отвеченным вопросом. На покривившейся стрелке приближалась еле видная надпись: «Профилакторий «Коммунальщик». «Вот новый поворот», – зарулил резковато Феденёв: шпунтовка дёрнулась с одного борта на другой.
– Говорила Риша, – вскрикнул Гремучкин, – парень не в себе. Таблетками пичкали вас на войне для храбрости… В «Коммунальщике» навеса нет, придётся там эту шпунтовку в грязь бросить! Думают, если доски… Вещи тоже умирают. Иногда трагически. Читал в детстве сказки Андерсена?..
Впереди дороги не было никакой: крутые скаты в кюветы, лысая ре¬зина, плохие тормоза. Гнал Феденёв, однако, с упоением камикадзе. В его глазах ярким фильмом плыла жара по каменистой земле под чужим солнцем. Люди в халатах и чалмах умирали один за другим. Стреляет Димка хорошо. Не в ногу, не в руку, в голову. Есть, опять попал… Когда убьёшь, яд поражает душу, как рак кровь: убитый начинает мстить, воздух полон метастазами мести.
Скорость переключил со второй – на третью. Спейс! Машина скользнула в болото, проворачивая колёсами. Понял Феденёв радостно – они падают! Умирать, так с песней, и Димка, ещё больше напугав Гремучкина, проорал:
«Помнишь, товарищ, выстрелы в ночи?
Как от нас бежали в горы басмачи!»
Они не перевернулись. На пологом откосе торчало одинокое окно в остатках кирпичной стены – фрагмент какого-то забытого богом и народом разрушенного дома. Машина упёрлась в эту преграду и не скатилась в овраг; она лишь соскользнула с дорожного полотна. Но когда Феденёв попробовал вырулить, глина потащила назад. Он вылез из кабины, пошёл за первой доской. Одна за другой, все доски пошли в «дело». Под колёсами они разлетались с треском.
…Однажды ночью в Кандагаре Феденёв понял, что всё зло в мире от атеистов. Для них смерть – не великий акт перехода из одного мира в другой, а нечто позорное. Это они придумали конвейер утилизации, чтоб не стыдно было умирать у других на виду. В коллективной кончине нет позора, не один унижен смертью, все скопом. Атомная бомбардировка – идеальный вариант общих похорон. После армии оказалось (определил психотерапевт), Феденёв получил «синдром войны». Он пережил смерть друга. Так что, в сущности, он и сам погиб. Прав этот хозяйственник Гремучкин: вряд ли теперь Димка способен к чему-либо «умственному». Ни на какой второй курс он и не собирался. Глянув в окна своего бывшего факультета, сжался под их доармейским взглядом и отправился шоферить. Он стоит каждое утро у ворот гаражного бокса в ожидании, будто и не рейса, а заказа пристрелить кого-нибудь. И в голове, бывает, плывёт и плывёт топлёным маслом жирная жара… Они выпрыгивают из вертолёта (а Руслана выносят). И в столовке уже без него: первое, второе, компот… Сокрушалась Руськина мать, что гроб запаян. Её сын уми¬рал и умер. Он бредил мультфильмами и глупыми стишками, спел фразу детс¬кой песенки, говорил, что слышит электронную музыку, она серебряно звенит… Под утро смолк.
Когда грузовик с фонтаном глиняных ошмёток и протяжно воя, поднялся на дорогу, закрепился на ней, то все доски торчали в грязи острыми рёбрами. Шпунтовка укорила: «Ну, ты, Димка, даёшь…»
– Ни одной целенькой, – простонал Гремучкин.
