Бахарев глубоко затянулся, затем скомкал сигарету и глухим, не своим голосом договорил:
— Мне почему-то кажется, что здесь, в этой маленькой Бессарабии, решается моя судьба…
— Так серьезно?
— Александр Станиславович! Не подумайте, что я просто ухажер, искатель приключений… И я так благодарен, так благодарен вам, что вы пригласили меня к себе!
— Если бы даже не пригласил, это сделали бы дамы. Но я хотел бы вас предупредить: одно дело — пофлиртовать, у нас здесь самый воздух располагает к влюбленности, тут все влюбляются поголовно. Но решаться на более серьезный шаг во время мировых обвалов и несмолкающей по всей вселенной артиллерийской пальбы — это, молодой человек, просто легкомысленно. Вы простите меня за несколько поучительный тон, но я с вами говорю по-отечески, как сказал бы своему сыну, безвестно пропавшему в этом водовороте…
— Я очень рад, что мы остались с вами с глазу на глаз, — вдруг заговорил Юрий Александрович совсем другим тоном. — Я могу вам сообщить, что сын ваш, Всеволод, жив и здоров, вы, вероятно, скоро увидитесь.
— Где же он? — воскликнул Скоповский, обрадованный, взволнованный и вместе с тем удивленный самим тоном Юрия Александровича, заговорившего вдруг вполголоса, приглушенно и осторожно. — Где же он, бродяга? Почему вы сразу мне не сказали? И почему он ничего не напишет?
— Видите ли… Я вас прошу вообще в дальнейшем не касаться этой темы. Всеволод занят опасной, очень серьезной работой. Мы, наше поколение, не можем ограничиваться болтовней и оставаться в стороне от событий. Мы сами делаем события. Мы боремся. Можно за ужином, поднимая бокал, говорить общие фразы. А ведь дело-то серьезное, не шуточное дело: мы или они. Ведь так стоит вопрос…
— Еще бы!
— И правильно решают все европейские правительства и Америка: народ, который заболел опасной болезнью, чумой, — такой народ должен быть уничтожен, в крайнем случае — обезврежен. Придется свести на нет все доблестные дела наших предков. Все, что они собирали по крохам, по кусочку, столетие за столетием, — все разлетится вдребезги от этого безумного эксперимента…
— Я понимаю, но… зачем же оставлять одну Вологодскую губернию? Может быть, имело бы смысл чуточку больше?
— И это много! И это опасно! Мы сами не отдаем себе отчета, насколько пагубна и разрушительна идея, провозглашенная этим Лениным. Она угрожает не только России. Она может взорвать весь цивилизованный мир.
— Ну, это уже преувеличение! У страха глаза велики. Социалисты с давней поры водятся, а мир все стоит целехонек.
— Вы думаете, зря Вудро Вильсон излагает в своих знаменитых четырнадцати пунктах программу передела мира? Вы думаете, так, шутки ради, подготавливается десант американских и английских войск в Мурманске?
— Знаете… вы гораздо серьезнее, чем можно подумать по вашей внешности… Я приятно удивлен… Так вы говорите: десант на севере? Разумно. С этого и надо начинать.
— Да, и одновременно десант во Владивостоке, интервенция на Кавказе… Еще в декабре был разработан этот секретный план, причем Россия разбита на сферы действия. Французская зона — Украина, что вполне справедливо, учитывая, что французские капиталисты в одну только металлургическую промышленность Украины вложили более ста миллионов. Представляете?
Некоторое время молчали. Оба были одинаковых убеждений, обоим казалось, что их желания и предвидения безошибочны. Им нисколько не мешало то обстоятельство, что были они разных поколений: и старый и молодой веровали в одних богов.
Кабинет Скоповского был удобен, красив. По стенам стояли темного дуба шкафы с фолиантами, висели портреты каких-то внушительных и важных людей, на большом письменном столе было много бумаг и различных блестящих предметов: чернильниц, пресс-папье, хрустальных стаканов. Над огромной тахтой, которая, по-видимому, чаще привлекала хозяина, чем письменный стол, находился ковер, увешанный старинным оружием: кривыми саблями с ножнами чеканного серебра, пистолетами, которые не стреляют… И было очень приятно после сытного обеда беседовать здесь и пускать сизые кольца дыма, накапливая светлый пепел на конце сигареты.
Капитан Бахарев перечислял мероприятия для удушения революции, называл громкие фамилии лиц, принявших командование над войсками, посылаемыми в Россию, называл цифры: семьдесят тысяч штыков японской армии… десять тысяч американцев…
— Боюсь, что это не конец, — говорил задумчиво Юрий Александрович, еще предстоит всемирная драка. Шутка сказать — делить Россию! Это вам не африканские колонии!
А на следующий день Люси снова очутилась в оранжерее. Садовник Фердинанд, увидев, что вслед за красивой княжной пришел полюбоваться орхидеями рослый капитан, тотчас прекратил повествование о клубнях, о сортах виктории и скромно удалился, предоставив молодым людям наедине любоваться тропическими растениями.
— Мама уснула, — сказала смущенно Люси, — мне стало скучно, и я вызвала вас… Вы не сердитесь? Вы не подумаете, что я легкомысленна?
— Я должен завтра уехать, Люси. Сейчас идет сражение, в котором не может быть перемирия, пока не будет уничтожена одна из дерущихся сторон… я в этом сражении участвую. И сражаюсь за вас, Люси, за то, чтобы вы жили так, как того достойны…
Юрий Александрович замолчал, подыскивая слова и не замечая, что его рука отыскала робкую руку девушки и что слов было уже не нужно: Люси не отняла руки и только прятала взгляд и смущенно молчала.
— Вам может показаться это диким, даже оскорбительным. Но вы разрешите все вам сказать…
— Говорите… — прошептала Люси. Она была воспитана на французских романах, и обстановка как нельзя лучше соответствовала этому объяснению в любви: влажный воздух, стеклянные стены, странные сочные листья цветущих зимой растений…
— Мы почти не знакомы, но я полюбил вас… полюбил, как только увидел… Это трудно передать, все эти ощущения… Но я вас как будто давно знаю, всегда знал… и вот… нашел…
— Как же это так… быстро…
Люси говорила, но сама не сознавала, что говорит. Не должна ли она его остановить? Не должна ли отнять руку? Это нехорошо, он может подумать, что она ветреная… Но все равно, пусть что хочет думает! Она любит его!
Садовник Фердинанд отлично понял свою задачу: он должен охранять эту встречу и в случае надобности предупредить об опасности. Фердинанд стоял на страже у входа в оранжерею, пыхая коротенькой трубкой и чуть-чуть усмехаясь каким-то игривым мыслям…
Сквозь запотевшие стекла можно было наблюдать, как они там стояли около орхидей, потом приблизились, потом прогуливались взад и вперед…
— Вы понимаете, — говорил Юрий Александрович, волнуясь, — это было что-то необычайное… Я совершенно случайно очутился в этой веренице, движущейся на Кишинев… Случайно, но теперь-то я понимаю, что это моя судьба, мой рок! Я верю, что в нас есть — не знаю, как назвать, — инстинкт или ангел-хранитель, который безошибочно решает за нас в самые ответственные моменты, как поступить…
Люси слушала, рассеянно теребя листы орхидеи. Она смутно улавливала смысл его речи. Она ждала, когда он произнесет еще раз одно только слово «люблю». Все остальное, что он говорил, казалось ей милым предисловием, без которого можно было бы обойтись.
— И вот, — продолжал Юрий Александрович, хватая ее руку и крепко сжимая ее, — вот я увидел экипаж…
Юрий Александрович рассмеялся:
— Экипаж и феноменальное сооружение на голове вашей maman — что-то такое из перьев, вуалей, ленточек… в общем, что-то очень изящное, элегантное… Я увидел вас, Люси, нежную, милую, прелестную… единственную, какая есть в мире!..
— Уж будто я такая! — прошептала Люси. А сама хотела, чтобы он еще и еще говорил о ней, какая она красивая, как ему нравится, и опасалась, что он перейдет от этой темы к другим предметам.
— Вот когда я понял, почему ради женщины совершают подвиги и преступления… решаются на самые отчаянные вещи! Ставят на карту все!
Люси глубоко вздохнула. Как она хотела сейчас, чтобы он поцеловал ее! И он поцеловал ее… И шептал ей, что полюбил ее на всю жизнь, и что они должны повенчаться, и что он просит ее руки и будет умолять княгиню отдать ему дочь…
Фердинанд понял, что созерцание орхидей этой молодой парочкой может затянуться на неопределенное время, и потому подумывал, не набить ли табаком еще одну трубочку.
Но в это время одна из многочисленных тетушек примчалась в оранжерею. Тетушка была расстроена, бледна, лица на ней не было. Она спросила встревоженно, не видел ли Фердинанд княжну, которую повсюду разыскивают и очень беспокоятся.
Фердинанд решил, что во всяком случае в оранжерею он ее не пустит.
— Где же я мог видеть вашу княжну? Впрочем, шел кто-то вон туда. Наверное, это была она…
