– Спасибо, – сказал Арсений. – Мне было очень хорошо.
Майя промолчала. Она ничего не могла ответить, потому что была, пожалуй, растеряна.
Арсений тоже замолчал. Они лежали рядом, глядя в потолок, по которому волнами, искрами и отсветами проносились огни, и чувствовали себя внутри огромного калейдоскопа, в котором неизвестно какой через минуту сложится узор. То есть, конечно, это Майя так себя чувствовала, а что чувствует Арсений, она не знала.
– Ассирийцы, – сказал он, – считали, что жизнь продлевается на то время, которое человек проводит на рыбалке.
– Почему? – спросила Майя.
– Время на рыбалке не засчитывается во время жизни. Так они полагали.
Он думал о чем-то своем, и это могло бы ее покоробить: все-таки ей хотелось бы, наверное, чтобы он был хоть немного потрясен, выбит из колеи своих привычных мыслей, ей было бы приятно, что близость с нею это с ним проделала. Но то, что он сказал, было так неожиданно и даже заманчиво, что Майя заметила в себе лишь интерес к его словам, а совсем не обиду. Она спросила бы, почему он подумал об ассирийской рыбалке, но ей не хотелось, чтобы он решил, будто она хочет вмешаться в те его мысли, которые он сам не считает нужным ей пояснять.
– Я пойду, – сказала Майя.
Она постаралась, чтобы в ее голосе не прозвучали вопросительные интонации, и, кажется, ей это удалось. Это не было с ее стороны ни обманом, ни кокетством – она в самом деле не хотела, чтобы он удерживал ее. Во всяком случае, не хотелось, чтобы фальшивил, удерживая.
– Куда же ты пойдешь? – сказал Арсений. – Замок чинить долго. Лучше заняться этим с утра.
Нет, фальши в его голосе нет. Майя расслышала бы.
«Остаться?» – подумала она.
Но тут же ей представилось, как она идет в душ, потом ложится в постель снова, засыпает рядом с незнакомым, в сущности, мужчиной… Нет, к этому она не была готова совершенно, и этого ей определенно не хотелось. А если еще представить утреннее пробуждение, след от подушки у себя на лице, не будет же она утром свежа как майская роза… Нет-нет! Этого не надо.
– Все-таки я скажу Нине Цезаревне сейчас, что ключ сломался, – сказала Майя, садясь на кровати. – Вдруг она что-нибудь придумает.
Арсений молчал. Собирая волосы в узел – половина шпилек потерялась, и мелко вьющиеся длинные пряди не удерживались оставшимися, – Майя спиной чувствовала его взгляд. Как он смотрит на ее голые плечи? С вожделением, с разочарованием, с безразличием? Она не понимала.
Она встала, надела блузку, потом юбку. Юбка была кашемировая, поэтому не помялась от того, что упала со стула на пол. Майя эту юбку и любила отчасти за то, что ее не надо было гладить, хотя больше все-таки за то, как драпировалась ткань, какие тонкие оттенки коричневого, песочного, кремового возникали в ее складках в зависимости от того или иного освещения.
Арсений проводил Майю до двери, но в коридор не вышел. Может быть, ему не хотелось, чтобы Нина Цезаревна видела их вместе среди ночи. На пороге он поцеловал Майю, быстро, но не торопливо. Она снова ощутила холод его губ и снова подумала, как это приятно, когда целуют такими губами. Но нельзя ведь сказать, что ей хочется целоваться с ним снова и снова? Нет, нельзя. А значит, это правильно, что она сейчас уходит, и не о чем сожалеть.
Нина Цезаревна уже вернулась. Она заохала, стала извиняться перед Майей – конечно, давно надо было поставить новые замки с хорошими современными ключами, а не сохранять в комнатных дверях какое-то старье, и как же глупо думать, будто старое непременно будет надежным! – и предложила переночевать в свободной комнате, потому что слесаря до утра не найдешь Это было правильно, Майя и предполагала, что так будет.
Комната, в которую отвела ее Нина Цезаревна, была такая маленькая, что вся состояла почти из одного только эркера. Наверное, когда из квартиры на Лиговке после революции делали коммуналку, то этот закуток отвели какому-нибудь одинокому, но не совсем простому человеку, иначе трудно было объяснить такое странное сочетание тесноты со стеклянной стеной.
Спать совсем не хотелось. Майя подоша к этой полукруглой стене и, не зажигая свет, отодвинула занавеску.
Эркер нависал над козырьком подъезда и напоминал корабль, вырвавшийся из обыденности в какое-то очень далекое плаванье. Наверное, такое странное ощущение возникало потому, что от уличного пространства ее колени были отделены не стеной, а только стеклом.
Басков переулок был пуст, даже машины уже не ездили. Майя вспомнила, как мелькали их огни по потолку, по напряженной, вздрагивающей мужской спине… Все вздрогнуло и у нее внутри, непонятно вздрогнуло, она не могла определить почему, но ей было радостно вспомнить это.
Дверь подъезда открылась, человек вышел на улицу. Это был Арсений. Майя удивилась, почти растерялась. Куда он идет глубокой ночью? Это было странно, даже загадочно, даже волнующе. Вот это все – апрельская ночь, блестящий от тумана асфальт, мужчина, которого она полчаса назад обнимала… Необъяснимость была в соединении всего этого здесь, в этом переулке и в этой минуте. Что-то значила эта минута в ее жизни, но что, Майя не понимала.
Арсений повернул на улицу Маяковского и пошел по ней к Невскому. Мелькнула его ровная фигура под одним фонарем, под другим и исчезла в ночном весеннем тумане.
Глава 4
Поездку в Петербург можно было считать удачной. То есть для работы удачной, обо всем остальном Майя постаралась забыть, потому что это остальное, отдалившись всего лишь на день, стало для нее источником беспокойства и недовольства собою.
А с работой все складывалось хорошо. Майе надо было решить, чем она будет заниматься в ближайшие полгода, для того она и приехала в Петербург и встретилась в «Зингере», любимом ее кафе в Доме книги на Невском, с директором маленького нового издательства, которое здесь же, в зингеровском здании и расположилось. Можно было, конечно, и по скайпу с этим издателем поговорить, но ей важно было понять, насколько серьезно его предложение – оформлять три книжные серии, одна из которых поэтическая. А понимать такие вещи она умела – ну, приблизительно умела – только в живом разговоре.
– А платить вы за все это собираетесь? – поинтересовалась Майя. – Ваша бескорыстная готовность создавать прекрасное меня, правду говоря, пугает.
– Собираемся, – успокоил издатель. – Что с нами дальше будет, непонятно, но это, знаете, не только про нас непонятно. А эти три серии у нас имиджевые, деньги на них отложены, я вам и аванс заплачу.
Кафе «Зингер», в котором они сидели, само было частью прекрасного, и в слова издателя хотелось поэтому верить. Глупая причина кому-либо доверять, может быть, но так подсказывала Майе интуиция, и она решила, что возьмет этот заказ.
Всю дорогу из Петербурга в Москву она читала стихи первого из авторов, которых предполагалось выпускать, а потом его же рассказы. Очень странный это был автор! Он словно состоял не из одного себя, а из множества собственных сущностей, и Майя не могла понять, что все эти сущности соединяет, хотя соединение это чувствовала очень явственно.
Время от времени она отрывалась от стихов и смотрела в окно на долгие вереницы голых весенних деревьев, мимо которых проносился скоростной поезд. Что-то нищее, утлое и безнадежное было в этом пейзаже, но он впивался всей своей протяженностью прямо в сердце. И не только ей – Майя вспомнила, как Набоков думал, что вернется когда-нибудь в места, где вырос, и разглядит в них что-то непоколебимо верное ему, потому что глаза у него сделаны из того же, что тамошняя серость, светлость, сырость.
Сквозь эти мысли, сквозь заоконные печальные виды то и дело всплывали воспоминания о том, что произошло вчера. Только стихи оказывались сильнее этих воспоминаний, и Майя поскорее погружалась в стихи снова.
В таком вот настроении, немного задумчивом и немного растерянном, вернулась она в Москву.
По дороге до дома таксист не умолкая нес какую-то чушь про американцев, радио надсаживалось голосами каких-то людей, спорящих о чем-то таком же глупом, как россказни таксиста. Майе пришлось совершенно отключиться от внешнего мира, а это было ей сейчас некстати: сразу же одолели ненужные мысли.
«Он мог бы попытаться меня хотя бы увидеть, – думала она, глядя, как широким размахом возникает за окном Ленинский проспект. – Это не означало бы, что отношения продолжатся, совсем нет. Но даже не поговорить со мной после всего… Это не то что неприлично – просто слишком красноречиво. Легкая добыча – это про меня. Он так ко мне и отнесся, это очевидно. Мужчины этого не любят, для них быть с такой женщиной – все равно что ловить рыбу в бочке. Из какого фильма эти слова? Забыла. А что он, кстати, говорил про рыбалку? Да не все ли равно! Какие-то сторонние, совершенно посторонние у него были мысли… И я не смогла его от них отвлечь».
Каким же унынием от всего этого веяло! Как от всей ее жизни. А когда такси остановилось и Майя вошла во двор, в подъезд, в квартиру… Ей показалось, что она никуда не уезжала. И что ничего с ней не произошло. Вообще ничего.
