— Какой Тимонька? — Я отодвинулся подальше от него. — Кем работает… сидит когда?
— А водяным работает, — втолковывал собеседник. — На речке водяным, кем же еще?
— Н-ну. И что?
— А то! Сидит это, сидит, вдруг — трах! бабах! Не успел оглянуться — нога между бревнами зажата. Он туда-сюда — орет! Ладно, заметили душегубы-то, сдали обратно, ослобонили.
— Господи! Душегубы-то откуда?
— Как откуда? А катерники! Они, пока Тимонька сидел, катер подогнали, дернули и на тебе — нанесли производственную травму. Полтора месяца в больнице вылежал — это тебе что?! Правда, в больницу и обратно за свой счет сплавконтора его возила, я уж выхлопотал: вроде как под статью сто пятьдесят восьмую его подвел!
Совершенно ослабев, я дрожащим голосом промолвил:
— Надо… идти мне.
— Кодекс законов о труде — как же! Должны соблюдать. Вот скоро год, как насчет больничного сужусь. Ишь, хитрые! Они это как производственную травму ему не засчитывают, — дескать он не на своем рабочем месте находился. И служебных своих функций-де не исполнял. А я говорю: не-ет, ты обожди! Почему так — не исполнял? Он тебе не у гастронома был — у реки. На рабочем, значитца, месте. Тогда они ему в полном размере больничный должны оплатить.
— Вам разве зарплату платят?
— Да нет, — замялся собеседник. — Разве в деньгах дело? Главное — принцип выдержать. Я вот тут сосчитал маленько… — Он полез в карман и вытащил ворох бумаг в непромокаемом пакете. — За каждый день Тимонькиной болезни причитается ему пять рублев ноль семь копеек. Тютелька в тютельку.
— Как это вы подсчитали? — Мне как специалисту по финансам стало интересно.
— Это очень просто делается: взять, значит, количество кубов воды, обслуживаемой истцом Тимонькой, разделить на число лет беспорочной вахты, плюс за вредность — вроде водолазных — да еще сверхурочные посчитай. А как же? — ни выходных, ни праздников мужик не знал! — вот оно и получается.
— У-гм! — с сомнением произнес я. — А не кажется вам, что сия методика не лишена недостатков?
— Может быть, может быть! — охотно согласился он. — Только куда же деться — другой-то нет! Ты дальше слушай: ну, не оплачивают и не оплачивают! И что же я делаю? — Голос его сделался криклив и высокомерен. — Плаваю по Тимонькиному производственному участку и наматываю им веревки на катерные винты — план на убыль свожу. Начальник-то с главным инженером по берегу бегают, лаются, а я им из воды кричу: «Сперва больничный оплатите! В полном размере! В соответствии с постановлением Госкомтруда от декабря шестьдесят первого года, номер четыреста восемьдесят три дробь двадцать пять!» И что бы ты думал? Моя взяла! Теперь уж я с ними почти в согласие вошел, только насчет водолазных резину тянут. А заплатят, куда они денутся! — Водяной хвастливо выпятил подбородок. — Одна беда: Тимонька меня больно бояться стал, вторую неделю прячется, не могу сыскать. Не понимает, дурак, что для его же счастья стараюсь. — Он снова всхлипнул. — Ты, мил человек, все ж таки каков-никаков, а начальник, так уж замолви словечко, поимей к. старику уважение. Мы ведь со своей стороны тоже не без благодарности. Рыбки-то хошь?
Я помялся и ответил, превозмогая неприязнь:
— Да оно неплохо бы.
— Ну уважу, ну уважу. — Он подскочил к воде, сложил руки трубкой и крикнул: — Тетенька Вахрамеевна! — С трудом вытащил на берег огромную щуку, сунул мне: — Держи!
Тетенька, однако, оказалась увесистой: килограммов на пятнадцать. Она шумно вздыхала, зевая зубастым ртом. Я взял ее на руки и спросил у водяного:
— А как же удочки?
— Не беспокойсь! Будут в полной сохранности. Заглянешь как-нибудь и заберешь. Потолкуем еще. А хозяину своему скажи: пускай своего жеребца не больно распускает. Ишь, забродил опять где не надо. Ненавижу!
Водяной топнул ногой и снова пошел в воду. Возле островка еще раз показалась его голова и пробубнила:
— А я теперь баиньки. Наставлю кругом себя этих машинок, что намедни в городе купил, пущай чистую воду гонят! — Он гулко захохотал и скрылся под водой — только пузыри всплыли.
Дрожью наполнилась моя душа от этого его неуместного смеха, и я, прижимая к груди подаренное водяным сокровище, опрометью бросился бежать с Вражьего озера.
Так и не могу сказать, вернее, вспомнить, где же я оставил старенькую Вахрамеевну. То ли отпустил в речку, когда переходил ее, то ли потерял по дороге, то ли сама она как-то вывернулась из моих объятий — не знаю, но к дедову дому я прибежал и без рыбы, и без удочек. Настоящим уведомляю также, что хозяин, услышав рассказ о моем приключении, насупился, погрозил кулаком в сторону озера, проворчал:
— Ах ты, старая лягуха. Опять мои удилишки замылил!
Я возразил, что он не замылил, а обещался их постеречь. Но дед ответил:
— Как бы не так. Ишо ни одного удилишка обратно никому не отдал, сутяжная его душа. Встретишь у магазина — в глаза смотрит, стервец, по груди стучит: «Не брал!» А куда им деваться? Он ими дорогу гатит через топь на соседнее озеро — к Ферапонту, тамошнему водяному. Я зна-аю! — Он помолчал немного и глухо добавил: — Ты туда не больно один ходи. Мало ли что… И сильно испугался, говоришь?
— Да, в общем-то, — нехотя ответил я. — Глаза зеленые, руки тянет, иди-и, говорит. А сам-то старый да один совсем. Жалко его, правда! Попроведать бы как-нибудь.
— Проведать его еще! Вот увидишь, днями сам набежит. Не успеешь наскучиться. Выждет, когда Андрюхи не будет, и придет. Они друг друга до нервности презирают. Руки, значит, тянет — иди, дескать. Ах, ты! Ты с ими сам-то, Генушко, покрепче будь, они слабых любят, все играются с теми, кто послабже. Тут уж кто кого переломит. Держаться надо!
«Кто это — они?» — хотел спросить я, но вместо этого проговорил:
— Места тут у вас, однако…
— Места-те? — Дед воодушевился, задышал, хлопнул себя по коленке. — Хоро-ошие. Ты, брат, нашу Хухрю еще не слыхивал — вот оно, чудо-то настоящее где! Инда душа заходится. Такое уж в жисть не забыть, это точно!
— Это что, из самодеятельности? Местная солистка?
— Соли-истка! — Старик посмотрел на меня свысока. — Жаба, вот кто!
— Как? Кто жаба!
— Хухря и есть жаба. Жаба-повитуха. Слыхал про таких, нет? Вот уж поет! О-о… — Он закатил глаза. — Ну ты, городской, порченый, тебе такую красоту вряд ли понять.
— Почему не понять? — обиделся я. — Почему это некоторые думают, что красота доступна только их пониманию? Непременно хочу послушать эту, как ее, Хухрю! Когда и как это можно сделать?
— Не торопись. Поживем — там видно будет.
Так что делюсь с Вами, Олег Платонович, своей мечтой: послушать пение такой знаменитой жабы, столь высоко ценимое хозяином. Тут дело даже не в эстетических моих потребностях, а в том, что хочется понять: действительно ли здесь налицо истинное искусство природы, или местное суеверие? Тем более, что раньше мне уже приходилось слышать звуки, издаваемые безобразными земноводными вроде лягушек, но никакого наслаждения я от этого не получал, точно помню.
На другой день я, придя на работу, не утерпел и рассказал Олимпиаде Васильевне о случае, происшедшем со мной на озере. Она хоть и посмотрела на меня как-то странно, но в общем отнеслась с пониманием: сказала, что всякое бывает — у нее сосед, например, в прошлом году, заглянув утром под кровать, где у него стояла бутылка на опохмеловку, увидел вместо нее черта. Его увезли лечиться в область, но люди по-разному считают: одни говорят, что это от алкоголя, а сама она думает, что и без черта тоже не обошлось.
И правда — что же такое на свете творится?! Чем объяснить своеобразные свойства местности, на которой я теперь обретаюсь? Может быть, где-нибудь под городом проходит магнитная жила, и блуждающие в пространстве токи производят столь удивительные воздействия на окружающую среду? Вы уж, Олег Платонович, будьте добры, не обойдите вниманием мой вопрос и попытайтесь его объяснить с точки зрения Вашего отношения к действительности.
Потом Олимпиада Васильевна пошла по кабинетам и стала всем рассказывать, какой со мной произошел случай, а в конце рабочего дня меня вызвал к себе заведующий. Несколько раз прошелся рядом и даже, кажется, принюхивался. Остановился и сказал как бы про себя:
— Портвейну в городе уже неделю нет. Водки же твой хозяин не употребляет — верно?
Я сказал, что — да, не употребляет.
— Так в чем же дело?! — вскричал товарищ Тюричок.
На этот вопрос я ответил, что не знаю.
— Может быть, запасы делает?
— Может быть. Хотя маловероятно: баня-то не поет!
— Баня не поет, — полувопросительно, полуутвердительно закачал головой заведующий. — Так я и думал.
Лицо его исказилось страданием, и он, наклонившись ко мне, шепотом задал вопрос:
— В вашей семье запойных или душевнобольных не наблюдалось?
