Голос его, такой хилый вначале, теперь рокотал и срывался. Страх и очарование проникли в мою душу. Слова ударялись в сердце и набатным звоном разносились по всему миру.
— Я дыхать — ты по мне вздыхать.Я поминать — ты по мне тосковать.Ни днем, ни ночью покоя не знать.Мой вздох — твой ох.
Так бы и было, как сказано, крепко-накрепко завязано. Будьте, мои слова, крепки и лепки, крепче камня, лепче булата: как камень-булат на воде не тонет и в огне не горит, так и мои слова на огне бы не горели, в воде не тонули. Словам моим замок, замок-приговор, а ключ в море, на самой глубине…
Мохов замолчал, постоял немного, затем повернулся ко мне и, хлопнув по плечу, сказал:
— Ну, вот! А ты говоришь — не полюбит. Разве можно?
Я, как завороженный, кивнул головой:
— Да, полюбит, конечно!
Вдруг неистовый петушиный вопль взвился над поляной. Хриплый, дикий и бесконечно печальный. Дементьич переглянулся с Моховым и неодобрительно покачал головой.
— Блажит… — сказал тот. — Это еще ничего. А то этта днем на насест забрался и орал до тех пор, пока без памяти не упал. Ладно, Голендуха прибежала, позвала меня, а то и окочурился бы. Кровь у него, видать, спекается от лесных пространств.
— На похлебку его определи, — предложил Дементьич. — А Машке твоей я другого мужика найду.
— Ладно, чего об этом зря толковать.
Вдвоем они стали осторожно сливать варево в наш бидон. Хозяин сунул его мне:
— На, неси!
Мы попрощались с Моховым и, провожаемые дурным воем Питирима, отправились домой. Уходя с поляны, я оглянулся на то место, где провел ночь. Догорал костер; стоял маленький одинокий человек и тоскливо глядел нам вслед.
Мы с Дементьичем шли молча, тихо. Тропочка была тяжелая: приходилось перескакивать с кочки на кочку, шагать через корни деревьев, через поваленные стволы; но бережно нес я бидончик с непонятной жидкостью. Только перелезая через забор, отделяющий городскую черту от поскотины, зацепился за верхнюю жердочку и вместе с бидоном покатился в траву. Подошел хозяин, с сожалением поцокал языком:
— Пролил все ж таки. И зачем ты это сделал, глупая твоя голова? Ведь нарочно — признайся?!
Я ничего не ответил старику, отвел глаза. Дементьич покряхтел, погоревал, и — может быть, мне показалось? — в голосе его слышалось одобрение.
Что же напишу я Вам, Олег Платонович, по этому поводу? И в чем здесь дело — сам не могу до сих пор понять. Случайно ли скользнула моя нога с жердочки? А может быть, душа моя пришла к выводу, что нельзя препоручать такое тонкое чувство, как любовь, неизвестным науке инородным силам?
По поводу моих теперешних настроений могу сказать строчками из песни:
Прошла любовь, прошла любовь,По ней звонят колокола…
Хотя чувство к милой Вале не могу изгнать из сердца, но в разговоры с ней уже не вступаю, а только, приходя на обед, вежливо приветствую, а один раз даже спросил, как ее здоровье. Она ответила, что здоровье неплохое, да вот недавно перекупалась, и теперь болит горло. Я посоветовал полоскать его шалфеем, но в это время сзади в очереди закричали, что задерживаю, и я должен был прекратить разговор.
Ну что же, Олег Платонович, жизнь есть жизнь, и надо быть готовым ко всяким трудностям. Олимпиада Васильевна говорит, чтобы я не огорчался, что ещё придет время, когда я встречу хорошего человека. Но пока мне больше никто не нравится. Неужели же жизнь моя, внешне так наполненная событиями, пройдет бесполезно и не исполнятся в ней две самые заветные мои мечты: любовь Валентины и встреча с изумительным пением знаменитой жабы Хухри?
Товарищ Тюричок, мой уважаемый начальник, по-прежнему очень добр и старается выказать свое расположение. Так, например, позавчера он посетил наше совместное с Егором Дементьичем жилище. Он очень тщательно осмотрел весь дом, заглянул в хозяйский флигелек и очень расстроился, увидав пустые бутылки. Побывал в ограде, проведал баню и зачем-то даже слазил на чердак, где его чуть не хватил удар, когда он узрел новенькую комнатную антенну с развешенной между рогов ее для просушки рыбой. Затем обследовал мою комнату, долго сидел там, интересовался, часто ли я пишу домой, просмотрел все книги, которые я читаю, и сделал замечание, что мало видит книг по специальности и вообще нужно уже всерьез подумать о том, как упорядочить свое личное время. Я согласился, но сказал, что, к сожалению, в моей жизни существуют факторы, препятствующие этому: то баня поет, то водяные к себе тащат. Товарищ Тюричок после этих слов очень разволновался и стал кричать, что не хочет даже и слышать такой дикости, а мне за нее должно быть стыдно. И если я не прекращу своего нынешнего поведения, то он вынужден будет вынести его (т. е. поведение) на общественность. Затем он начал выговаривать хозяину за то, что изба его находится в антисанитарном состоянии, везде на полу какое-то сено, и это еще вопрос, можно ли допустить пребывание подобных Дементьичу личностей под одной крышей с представителем молодого поколения. Дементьич слушал это, озадаченно хмыкал и топотал по избе. Когда же начальник мой, устав от бестолковости нашей жизни, собрался уходить и уже вышел на кухню, я заметил, как пальцы правой руки старика дрогнули, и в то же время сорвавшаяся с корчаги массивная крышка сама по себе поднялась и мягко шлепнула товарища Тюричка по заду. Он вскрикнул и метнулся в сени; я выскочил за ним, но лишь увидал, как Аким Павлович быстрым шагом заворачивает за угол. Я вернулся в избу расстроенный и начал пенять хозяину за его необдуманные действия, но старик и сам перепугался: охал, ахал, сокрушался, что его теперь лишат пенсии, так что пришлось его успокоить, ибо лишить пенсии за такие дела не имеют права. На следующий день мне пришлось несколько раз по вопросам службы встречаться с товарищем Тюричком, но он ничем не намекнул на имевший место накануне инцидент. Однако по тому, как таинственно мерцали и увлажнялись его глаза при взгляде на меня, я понял, что он что-то затаил.
И пора уже заканчивать это письмо, любезный мой друг. И так получилось оно слишком длинным. А писал я его подряд два вечера, потому что хозяин мой безудержно впал в рыбалку, и мне никто не мешал.
Засим до свиданья,
будьте здоровы и счастливы.
Ваш Тютиков
Письмо четвертое
Любезный друг!
Ах, как хорошо в моем положении иметь столь сердечного и внимательного собеседника! Письма Ваши читаю с наслаждением, все советы принимаю к сведению или неуклонному исполнению, кроме, пожалуй, одного. Вы пишете, чтобы я критически относился к окружающим меня явлениям — как естественным, так и неестественным. Я поначалу так было и делал, но ничего из этого ровным счетом не произошло: явления как происходили, так и продолжают происходить своим чередом. Видно, критическим отношением здесь дело не поправить, нужны какие-то иные меры, но какие — не знаю.
Ваша мысль о том, что следует, может быть, обратиться к истории городка, с тем чтобы в ней попытаться отыскать объяснение происходящим явлениям, мне показалась интересной, и я приступил к расспросам жителей и поискам документов. Пока нельзя предполагать, что я добился выдающихся результатов, если не считать притащенных в ответ на мою просьбу Дементьичем нескольких ветхих рукописных листочков, которые он изъял у какой-то бабки. На мой вопрос, что это такое, он хмыкнул и ответил:
— Я больно знаю. Их раньше много было, да Мокеевна в них ягоды на продажу заворачивала. Вот, что осталось, — гляди.
Судя по содержанию, передо мной оказался обрывок из городской летописи — даже не знаю, каким временем его датировать, надо бы посоветоваться со специалистом. Далее цитирую дословно, со всеми особенностями текста:
«…како облизьяны.
И был за таковые слова и речи оный Лукашка взят добрыми людьми на ярмонке и представлен пред светлые очи воеводы, смиренномудрого и кроткого Агафангела. И вопросил оный муж: почто ты, змий Лукашка, смущавши люд непотребно и недостойно? Каковы таковы чудеса мог зреть ты в пьяном и суетливом своем облике? Да лес-от ведь царев да богов, дурак! В нем нечисти, дьявольского отродья с сотворенья веков не бывало. Ах ты, окоянной Лукашка, Куроедов сын!
На таковы, кроткие слова Лукашка лаялся дерзко, что ты-де своей куделькой не тряси, мы тебя и не такова знам. Что ему-де, Лукашке, в лесу николи не блазнило, а коль было видение, так вот тебе, глупому дураку, крест святой! И снова, вор, стал керкать, как третьеводни пошел в лес драть лыко на лапти и на Годовой поляне, подле Варварки Голохвостихи покоса… (дальше несколько слов размыто — невозможно ничего разобрать)
