— Индра! — просиял Лучший из пернатых, закладывая такой вираж, что у меня дух захватило.
— Владыка! Век не забуду! Ох, и позавтракаем… небу жарко станет!
И гигантский орел пошел пластать небесные пути сиддхов крупными ломтями.
Я сидел у него на спине, зарывшись в пух до подбородка, улыбался про себя и думал, что сегодня мне повезло.
Иначе я никогда не смог бы проникнуть в имение братца Вишну, не привлекая к себе внимания.
— Братва! За что кровь проливали?! За сметану их клятую?!
— Ниче! Были кровь с молоком, а пройдусь кулаком — молоко с кровью, пейте на здоровье!
— Сами небось ягнят трескают! С подливкой! С грибочками! С перепелиными сердчишками! С этими… как их…
— Не трави душу! Тело сдохло, одна душа осталась — не трави, говорю!
— Пошли, пустим красного фазана!
— Верно! Назвался Опекуном — опекай! Или мы сами… миром навалимся…
— Сами!
— Братва! Не могу молчать!..
— Эхма! Где наша не пропадала! В раю — краем, в аду — пропадом!..
Поначалу я наблюдал за всем этим столпотворением со стороны. Еще на подлете мне стоило больших трудов уломать Гаруду не соваться сразу в драку, а уменьшиться и обождать за дальними тумбами из гра-нита-слюдянца. На которых чинно восседали изваяния пяти бессмертных аватар братца Вишну: Рыба, Черепаха, Вепрь, Человеколев и Карлик.
За Карликом опять торчала лупоглазая рыбья морда с рогом посередине лба — и так по кругу.
Я надеялся, что в компании статуй любопытный клюв Проглота, даже торча между пятачком Вепря и грандиозным лингамом Карлика, сойдет незамеченным.
Верней, не "даже", а именно поэтому.
Сразу за тумбами-постаментами начиналась решетчатая ограда, о которой упоминал Лучший из пернатых, а в кольце решеток возвышались здания, чей вид мигом напомнил мне "Канон Зодчих".
Земной, где утверждалось: "Частные жилища и строения могут иметь от одного до девяти этажей, в зависимости от общественного положения владельца, но здания с одинаковым числом этажей должны непременно быть одинаковой высоты и без излишеств в украшательстве".
Три строения за оградой были братьями-близнецами: пятиэтажные, хмуро-серые, без малейшего намека не то что на излишества, но и вообще на попытку "украшательства". А посему на храм, пусть даже особенный, походили не более, чем Индра на Упендру.
Скука — единственное, что возникало при взгляде на сей выкидыш зодчества.
Зато снаружи решеток скукой и не пахло. Пахло бунтом и близким побоищем. Полторы дюжины матерых ракшасов вовсю драли глотки, изощряясь в проклятиях и ненависти к святой пище. Косматые морды Щерились частоколом клыков-желтяков, молоты кулачищ гулко лупили в бочонки грудей, а один буян — клювастый и подозрительно смахивающий на Лучшего из пернатых — уже опрокидывал котлы с топленым маслом, озираясь в поисках факела.
Кроме ракшасов, поблизости никого видно не было. Ах да, исключая обеспамятевшего полубожка в фартуке поверх нарядных одеяний — несчастный валялся у ограды, забытый всеми. Как я понял, прочие доблестные слуги Опекуна, доставив пищу, поспешили убраться восвояси.
Чтобы предвидеть будущее, им не надо было родиться ясновидцами.
Я вздохнул, оглядел себя с ног до головы, оценил безобидность облика и двинулся к эпицентру беспорядков.
Мое появление фурора не произвело. Сперва никто вообще не заметил, что на сцене появилось новое действующее лицо. Я просочился поближе к злополучным котлам, втайне морщась от резкого звериного духа и пронзительных воплей, потом взял упавшую с перевернутого блюда булочку, отряхнул грязь и принялся меланхолично жевать.
Ударь я молнией в центр столпотворения — это не произвело бы большего впечатления.
Тишина.
Только сопение и сиплый кашель одного из крикунов.
Проходит минута, другая…
— Ты кто такой? — каркают за спиной. Это Гаруда-двойник. То ли самый сообразительный, то ли просто в зобу дыханье сперло, а потом выбросило наружу вместе с вопросом.
— Охранник, — отвечаю, давясь булочкой и старательно изображая наслаждение.
— Новенький?
— Старенький. Такой старенький, что и помереть успел. А тебе что, ворона?
Наглость производит впечатление. Вместо того, чтобы вцепиться в меня со всех когтей, клювастый ухмыляется почти добродушно и косится на толпу смешливым глазом.
— Я — ворона? — хрипло смеется он. — Я, значит, ворона, а этот булкоед, значит, честный ракшас?
— Ракшас, — подтверждаю я, приканчивая булочку и украдкой вздыхая с облегчением. — Потомственный. Ослеп, что ли?! Молочком промыть глазки?!
Толпа расступается, и вперед выходит… м-да, а я-то думал, что женской красотой меня удивить трудно. Выходит, ошибался. И только потом я соображаю, что такая краля среди мохнатых сорвиголов смотрится по меньшей мере неуместно.
Если только она не сменила облик минуту назад.
— Как тебя звать, красавчик? — Голос у крали низкий, грудной, и все ракшасы как по команде дружно облизываются и хмыкают.
— Айндруша[6], - ничего лучшего мне в голову не приходит. — А тебя, крошка?
— Путана, — отвечает она, подмигивая. — Ты к нам надолго, а?
Я киваю, пораженный внезапной догадкой. Имя Путана говорит мне о многом. Так звали знаменитую ракшицу из доверенной челяди Кансы-Ирода — стерва пыталась в свое время погубить Кришну-младенца, намазав сосок ядом и взявшись покормить дитя грудью.
Если верить слухам, Черный Баламут высосал кормилицу-убийцу досуха, вынудив перед смертью принять истинный облик.
Вспомнив заодно некоторые подробности этого истинного облика, например, глубокие, как пещеры, ноздри носа или ягодицы, подобные береговым кручам, я втайне радуюсь тому, что вижу.
И недоумеваю: убитая при попытке покушения на аватару братца Вишну — что она делает здесь?!
Клювастый ракшас нервно пританцовывает на месте, оставляя на дерне тройные борозды, и наконец не выдерживает.
— Да на кой тебе этот молокосос, Путана! Присылают кого ни попадя…
— А может, я за него замуж пойду. — Путана медленно проводит алым язычком по влажной мякоти рта. — Вот молочка попью и пойду. Возьмешь, красавчик?
— А я? — как-то совсем невпопад интересуется клювастый, и тон его мне не нравится. — Я-то как же?
— У тебя женилка в пупырышках, — однозначно разъясняет Путана, обеими руками приподымая пышную грудь. — Я бесстыжая, меня от пупырышек смех разбирает… Дошло?
Было видно, что до клювастого дошло, дошло окончательно и бесповоротно. Он давится карканьем и, нахохлившись, начинает обходить меня по кругу.
Остальные ракшасы, забыв о молоке насущном, возбужденно переговариваются и ждут продолжения.
Но их надеждам не суждено оправдаться.
Я мысленно проклинаю всех женщин Трехмирья — ну не драться же мне с этим ревнивцем! — и миролюбиво развожу руками. Иначе сейчас он попытается меня клюнуть, и я потеряю всякую возможность присмотреться поближе к странной охране странного храма нашего странного братца Вишну.
— Уймись, герой! — Клювастый с готовностью останавливается, и я начинаю понимать, что храбростью он не блещет. — Чего нам делить?
— Действительно, — двусмысленно поддакивает Путана, оглядывая меня с ног до головы. — Делить нам нечего… перышки-пупырышки…
— А насчет молока я вам вот чего скажу! — Я подзываю клювастого поближе, и он подходит, но не один, а в компании со здоровенным ублюдком, похожим на дикого осла. — Тут, пока я сюда шел…
Сходство клювастого с Гарудой толкает меня на сомнительный шаг, но иначе мне не втереться в доверие.
И я шепчу клювастому и ослу пару слов.
После чего осел разражается восторженным воплем, а я понимаю, что осел — не он, а я.
— Братва! — голосит длинноухий. — Он знает, где Гарудина заначка! Айда, грабанем!
Оглушительный клекот гремит в ответ над Вайкунтхой. Я затыкаю уши и стремглав кидаюсь под защиту решеток, понимая, что провалил всю затею. Все-таки дело Индры — ваджра да гроза, а выведывать и притворяться мы не обучены… Пока я предаюсь самоуничижению, вокруг перевернутых котлов мечется смерч, из которого временами вылетают исцарапанные и всклокоченные ракшасы, чтобы пропахать носом землю и через мгновение снова быть вовлеченными в ураган по имени Гаруда.
Выкрик осла подействовал на Лучшего из пернатых, как красный штандарт Ямы — на белого быка
Шивы.
Полагаю, благословенная Вайкунтха такое видит впервые, в отличие от меня, но я-то в свое время принимал участие… И потому отлично знаю, что за радость — потасовка с участием Гаруды.
Даже пустячная.
Я знаю, я смотрю, и багровая пелена стыда мало-помалу застилает мне взор.
