Славянский сонет
Боюсь, и я в берестянуюсподоблюсь задудеть дуду.Молиться стану на стеннуюолеографию. Брадупоставлю чистошерстяную,а от синтетики уйду —шибает Запад Сатаною! —к аршину, ситцу и пуду.
Не по духовну бездорожью,топча смирения траву,но величая Матерь Божью,вдоль нив, шумящих русской рожью,я добреду, коль доживу…Что, впрочем, тоже déjà vu.
1981
«Мать-земля, кто наш отец…»
Мать-земля, кто наш отец —Кронос или Хаос?Или ухарь-молодец,что охоч до баловств?
Корабельщик Одиссей,всадник или пешийпроходимец – кто он, сейНулин преуспевший?
Вислоусый ли варягиль ордынец бритый?Друг мой, враг мой – либо яс памятью отбитой?
Мать-земля, ничья жена,молви, молодуха, —или впрямь ты тяжелаот Святаго Духа?
1981
«Понур, как выходной в казарме…»
Понур, как выходной в казарме,блондин с белесыми усами,что нависают на уста,как два крысиные хвоста.Переиначить жизнь решает,себе постылый, – да мешаетперемениться, стать другимнаколка бледная «Трофим».С дрожащей бровью белобрысой,бес-альбинос, что вскормлен брынзой,он – побратим самоубийц…
Амбиции чернявый бiс,тот куцый, как свечной огарок.Охоч до баб и бабок. Гарикзовут. Кичлив, как сто болгар.И что ни слово, то солгал.И нету слова – без улыбки(по маслу катятся оливкислегка подгнившие – глаза).И на ладонях волоса.
Понурый бес несет две петли.И мне одну: – А ну, не медли!Смотри, отменная пенька.А вот и сук, и два пенька…Чего искать, что куролесить? —прогнило в нашем королевствеВсё – кроме бечевы вкруг шей!..Чернявый тут как тут: – Cherсhezla femme! – как говорят испанцы!.. —и непристойно крючит пальцы.– Кто ищет, тот всегда найдет!А что с гнильцой, так слаще плод!..Нет, чем болтаться на веревке,давай-ка лучше – по рублевке…А по дороге в гастрономдоговорим об остальном…
Поодиночке и совместнона фалды виснут два пса-беса —и бес-брюнет, и бес-блондин.Нечистый, видно, двуедин.
1981
В тени ружья
Читатель скажет: «Очень рад!»И все ж задаст вопрос упрямый:«А этот самый… аппарат?Огнетушитель этот самый?Он, в оправдание затрат,Быть может, все же вашей дамойОднажды будет пущен в ход?»И я ответствую: вот-вот!
Валентин Горянский. Парфандр. Глава 5
Как скучно! В третьем акте тулка,что в первом без толку виситна стенке, зряшный реквизит,по мановенью драматургабабахнет; мирная на вид,герою череп раскроит.Поэтому прошу маэстро(ему – безделица, пустяк),чтоб снял ружье, спустил бы стягфатальности, и вешал вместонего исполненный добраогнетушитель или бра.
«Когда ненастье, настигая нас…»
Когда ненастье, настигая нас,в конце концов за дверью остается,когда огню дровами воздаетсяи, дым в глаза пустив, пойдёт он в пляс,
когда сидим меж печью и окномвтроём, считая тень и отраженье,и слушаем поленьев треск ружейныйи плеск весла, зовущийся дождём,тогда – пускай низложен самовар,но чайник подхватил кипящий скипетр! —пока второй стакан ещё не выпити пламя испускает саламандр —
отрадно, глянув за окошко, в темь,протягивать к огню живому ногии полагать, что мы не одиноки,мы, то есть отражение и тень.
Питер Брейгель
1
С начала до скончания вековжуёт густёрка тощих червяков,клюёт личинку, ладящую кокон,затем, чтоб жировал трёхлетний окунь.
Не в том ли назначение реки,чтоб щука нагуляла балыки,когда между крутыми бережкамиволна кишит плотвой и окушками.
И вспоминаю, рыбу-фиш жуя:о, как переливалась чешуя!..Большие рыбы пожирали малых,чтоб я, венец творения, умял их.
Но первый, окажусь и я в конце,когда, живую замыкая цепь,меня взашей с вершины иллюзорнойсгоняет червь, добыча рыбы сорной.
2
Ужели ты спасал от кривды,попав Антонию во щи?Увы, карельские акридыбиблейским не в пример тощи.Но дьявольски прыгучи, безднаизмыслила трамплин-лопух.И схимник поминает беса,ловя кузнечика в клобук.А зинзивер, поправ надежды,стрекочет злобно из травы,что ты и тела не натешишь,и душу не спасёшь, увы…
1986
«Веселяся да играя…»
1
Веселяся да играя,словно загулявший зять,дожил я, дошёл до края,«здравствуй» некому сказать.
Свечка папиросы тлеетпред иконою окна.Только силы не имеет,за три шага не видна.
Пусто в сердце. Пусто в доме.А в окно посмотришь днесь —лик у Спаса зол и тёмен,словно не Отец, а тесть…
2
В собственной душе копаясь,в собственном соку варясь,я вдыхал такую пакость,я топтал такую грязь!У суглинка той низинынет травы, помимо мха,несть древес, опричь осины,и на свете нет греха,и порока нет такого —сколько их на дне мирском! —что не сыщет себе кроватут, на кочке, под суком.
Вот гордыня, опираясьна ходули-костыли,ковыляет, словно аист;вот опальный властелин,гнев колотится, как окунь,угодивший на кукан,и задрал по-пёсьи ногулюбострастия канкан.Зависть тварью подколоднойжалит каждый божий бок,и похмелья пот холодныйжадность собирает впрок.
Знал ли я, когда в ту яму,любопытствуя, глядел —знал ли, ведал, как отпряну.Господи, но где предел?Всюду, словно вши в бешмете,бесы мелкие кишат,и страшит твое бессмертьепуще гибели, душа!
Литовская ода
Станиславу Ракштелису
Дочки́ разъехались, и хуторзимою сущая берлога.Тулуп натягивая утром,старик поежился, поохал:такою ночью в поясницу —такою ветреной да вьюжной —стреляет всякий, кто приснится,а ты один и безоружный.
То брат лесной, то пан гундосыйпалят из-за стволов по цели.И даже елки, даже сосныиголки мечут, словно стрелы.Облекшись в дачницыны шорты,сам Сатана очьми стреляет…Кряхтит старик, ворчит: «Пошел ты!..»И дверь входную отворяет.
Верней, пытается, толкая.Но в тех толчках немного толку.Открылась – экая тугая! —лишь на тонюсенькую щелку.И луч, крыльцо сопрягший с небом,все тесное пространство междудверьми и косяком опрелымявляет Геркуланум снежный…
Ее начало видел каждый,в окошко глянув, засыпая:снег падал, голубой и влажный,пути-дороги засыпая.Мело всю ночь. Кружились вихри.Но лица плясунов суровы.И тяжелея, ветви никли.И как грибы, росли сугробы.Всю ночь, сама с собою споря,металась вьюга ошалело.И все под снегом – лес и поле,и озеро, и крыша хлева.Обездорожела окрестность.Белым-бела березы крона.А пугало в снегу по чресла,и в шапке греется ворона.А дверь – как будто кто-то дюжийее прижал и крепко держит:уперся дурень простодушныйи глупой шуткой сердце тешит.«Нет, выкормыш собачьей матки,скорее шел бы от греха ты!Мне, парень, на восьмом десяткенегоже вылезать из хаты,как черт – через трубу печнуюили в окошко, как моло́дый.Довольно, что в дому ночую,но день-деньской лежать колодойда ожидать, как снег, растаяв,стечет с крыльца потоком грязи…Брось шутки, голова простая,да отправляйся восвояси!..»
Брань старикова помогаетили что он, помимо брани,на дверь всем телом налегает —но словно бы решив «пора мне»,шутник, земли едва касаясь,скачками странного фасоназапрыгал, припустил, как заяц,и у него, как у косого,ушей верхушки розовеют.А дверь, подавшись, заскрипела.И щель меж косяком и дверью —не щель, прямоугольник белый,с отливом голубым по верхуи желто-золотистый снизу —той белизны, что на поверкукак свет, пропущенный сквозь призму.Тогда с лопатою фанерной,обитой по-хозяйски жестью,старик помедлит на мгновенье,взор обращая к поднебесью.Но вот, смахнув снежинку с века,он поглядит на землю снова.И полные лопаты снега,сжимая черенок кленовый,он спихивает со ступеней,отбрасывает от порога.И стариковское сопеньезвучит торжественно и строго.И солнце ярче заиграло,когда он, первородный скотник,величественно, как Ягайло,по-княжески с крыльца нисходит.Но не железною десницейсвои пределы расширяет —домашней пряжи рукавицейдержа лопату, расчищает
тропу, которой хутор связанс землей, водой и небесами;где брешет пес охрипшим басомна лошадь, тянущую сани;где овцы облачно белеюти, обомлев, бараны блеютна облака; где вся округаполна мычания и хрюка.
Где в литеры следов сорочьихлиса уткнулась препотешнои водит носом между строчек,как будто в поисках подтекста.Но лаем спугнута, несетсяпо серебристо-синим склонам,а рыжина ее на солнцесверкает золотом червонным.
Где елка и сосна с клестами,синицами и снегирями;где за холмом костел с крестами,да и весна не за горами,Где лес и поле внемлют року,как люди-прихожане ксендзу;где тропка выйдет на дорогуи повернет налево, к солнцу.
А если встать на косогоре,то прямо, за семью лесами,есть, говорят, парное мореи девки с рыбьими хвостами.А ежели от огородавозьмешь правее, будет город…
Старик стоит у поворота,прищурясь, расстегнувши ворот.Стоит в пяти шагах от хатыкак странник, опершись на посох.И черенок его лопатывесь в распускающихся розах.
1986
«Переплет потрепан весьма…»
