и загорается, словно звезда на погоне («Вечно всякую дрянь в дом тащит, ремошник чертов!» – машет руками мама: ну не хочет она, чтобы папа становился простым смертным).
И вот папа, весело напевая песенку собственного сочинения: «А здравствуй, милая моя, а ты откедова пришла?», – достает из большой авоськи – она напоминает мне рыболовные сети – сегодняшний «улов»: две алюминиевые ложки, чайничек без крышки, палку ливерной «колбаски» (когда папа произносит это слово – «колбаска», он блаженно улыбается; я и сама очень колбаску люблю, хоть какую: когда я была маленькая, я, закрыв глаза, восклицала: «Я просто не знаю, что бы я без колбаски делала!»), хлеб с отрубями (мама терпеть отрубной хлеб не может, она до пятнадцати лет не ела белого хлеба, она не желает, чтобы ей об этом напоминал своими отрубными булками папа, и каждый вечер, как придет с работы, съедает буханку белого хлеба, как «белый человек» – сама говорит: «хлеба белого поем – человеком себя чувствую»).
Папа, с блаженной детской улыбкой на устах, продолжает извлекать из «сетей» «рыбку за рыбкой»: конфеты «Дунькина радость» (я тут же выхватываю из огромного сермяжного пакета пару-тройку слипшихся сладких подушечек, которые совершенно не похожи на волшебный лукум), обрезанные яблоки, семечки в газетном кульке («Сам бы ел, да детям надо», – приговаривает папа) и брошюры из «Букиниста» («Вот и жри брошюры! – кричит обычно мама, когда папа приносит не паёк из «кэгэбы», а очередную стопку истрепанных книжек, какая за копейку, какая за две, а я представляю, что папа, вот как Чарли Чаплин ел ботинок, – ест книжку, обсасывая корешок; я обожаю Чарли, и бабушка обожает (когда по телевизору показывают какой-нибудь его фильм, она ахает, хлопает в ладоши, громко хохочет, прикрывая рот кулачком, и постоянно оборачивается на меня: мол, глянь, что творит «этот котелок с тросточкой»! – я тогда еще не понимаю, что бабушка, неграмотная старуха из глухой алтайской деревни, любит только настоящее, корневое: Чарли Чаплина, Марка Бернеса, Аркадия Райкина, Лидию Русланову, Евгения Леонова…) – «Вот и жри брошюры! – кричит мама. – Чего ты у меня ужинать просишь?») – я хватаю пашотницу, брошюрку «Происки империализма», зачерпываю в пригоршню «Дунькиной радости». «Где четырнадцать рублей? – наступает мама на папу. – Я спрашиваю тебя: где четырнадцать рублей?» Звонит телефон. Я хватаю трубку: «Алё, здравствуйте, а Таню можно? – Аленка! – Ты что, забыла, что у нас сегодня музыка?»
Одутловатое («алкашка чертова!») лицо Лилии Григорьевны проплывает передо мной в облачке из дыма: Лилия Григорьевна жадно сосет папироску «Беломор», тройной ее подбородок важно сотрясается в такт моему «Париж-Париж, а-а!». «Расскажи-ка мне, какие ты уже знаешь интервалы, Чудинова». Я боюсь эту крашеную брюнетку с тройным подбородком. Он похож на аккорд – две терции, вот как если бы спеть «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!» на до-ми-соль. Нет, не хочу петь подбородок Лилии Григорьевны! Мне кажется, она в нем тайны свои прячет – их столько, что подбородок этот скоро превратится в доминантсептаккорд (в нем три терции), который требует немедленного разрешения. Я знаю уже все интервалы, знаю, что такое доминантсептаккорд, у меня абсолютный слух. Но я молчу, вернее пою про себя свой «Париж-Париж», – и Лилия Григорьевна ставит мне жирную двойку в нотную тетрадь. Пигалица Аленка не может отличить ноты «до» от ноты «ми», но она бойко тараторит: «Секунда, терция, кварта…» «Молодец, Алена», – басит Лилия Григорьевна и ставит Аленке в нотную тетрадь пятерку.
«Мы платим этой алкашке пять рублей в месяц! – машет руками мама, принюхиваясь к двойке в моей нотной тетради. – Деньги псу под хвост выбрасываем! Хватит. Чтобы ноги твоей там больше не было». Но мы идем с Аленкой к Лилии Григорьевне снова и снова. Под ногами шуршат листья, красные, желтые. Но Аленка не слышит, как они поют: до-до-фа-до. А ветер подпевает им: фа-до-до! «Ты вчера “Что? Где? Когда?” смотрела? – пищит Аленка, задрав голову. А листья поют до-до-фа-до, а ветер подхватывает их фа-до-до! – Ну да, Таня! – обиженно пищит Аленка. И вдруг… соль-соль-соль-соль-ми! Соль-соль-соль-соль-ми! Маленькая птичка – спинка с зеленым отливом, грудка красно-бурая – села на веточку, почти уже голую: октябрь на дворе – и заливается. Да это зяблик! Какой хорошенький! Я смеюсь, смотрю на Аленку: слышишь, мол, как он свое «соль-соль-ми» выводит? – Ну да, Таня!» – надувает губки Аленка, но замечает качели, несется к ним, качается. Соль-соль-соль-соль-ми! – скрипят веселые качели.
Соль – моя самая любимая нота, ясная, звонкая, светлая, какая-то прозрачная и зеленого, как мне кажется, цвета, вот как этот зяблик! – и это мой любимый цвет, зеленый. Почему же тогда «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!» я пою на до-ми? Потому что Париж, он сине-красный! Ведь до – синяя, а ми – красная! Правда, наша соседка с восьмого этажа Ираида Николаевна (у Ираиды Николаевны две дочки: Женя, Оля – и собака колли по имени Джесси – когда я вижу их, то пою «Оля-колли-Джесси-Женя как доминантсептаккорд до-ми-соль-си бемоль) – Ираида Николаевна была в Париже! – и уверяет, что Париж – серебристо-серый («Мы бродили с зонтиками под дождем целый день, был конец августа – и город словно бы покрылся серебристым палантином»).
Красиво! А мой Париж сине-красный! До-ми!
Но разве Аленка – хоть и отличница, хоть Лилия Григорьевна и ставит ей шатающиеся («алкашка чертова!») пятерки в нотную тетрадь – это поймет? Аленка влюблена в Нурали Латыпова, а он выиграл вчера со своей командой в «Что? Где? Когда?» (я пою название этой передачи как аккорд до-соль-до).
Аленка раскачивается на качелях – раскраснелась, тоненькие косички выбились из-под шапочки и радостно подпрыгивают. Фа-ре, – по-старчески скрипят качели, – фа-ре! «Зы́ко он вчера на последний вопрос ответил, скажи?» – это Аленка про Нурали своего. Фа-ре, – отвечают качели, – зыко, бри́ко! А мне Сергей Ильин нравится. У него голос – в него можно закутаться, как в мягкий теплый бархатный плед. И очки. Моя мама очки носит. Она и замуж за папу вышла из-за очков. Говорит, когда была молодая, ее чуть ли не каждый день на свидания парни звали (мама говорить-то говорит, а сама на Галинку зыркает: мол, сидит сиднем – нет чтобы с парнями встречаться).
Ну, сходит мама на свидание разок – красота. А в другой раз нарочно в очках явится – парни «морду и воротят». А папа очков и не заметил, «морду не воротил». Даже не верится, что когда-то меж ними была любовь…
«Ты чего покраснела? – пищит Аленка. – Замерзла?» Я киваю головой – Аленка неуклюже спрыгивает с качелей, и мы летим к Лилии Григорьевне. «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!» – пою я налету. Лилия Григорьевна встречает нас в пеньюарчике
