— Ты сам умрёшь от стрелы, пущенной без чести, — сказал Эйнор спокойно, даже отстранённо как-то, выпуская плечи оруженосца. — Уходи прочь и сделай так, чтобы я тебя не видел хотя бы этот день. Я ничему не научил тебя.
Гарав тщательно поправил одежду. Молча отсалютовал кулаком — к сердцу — вперёд-вверх, королевским салютом, про который Эйнор же ему и рассказывал. Чётко, непонятно повернулся — красиво так, пристукнув каблуками. И вышел.
— Ты неправ, Эйнор… — сказал молчавший всё это время Фередир. И не опустил глаз, когда нуменорец обернулся к нему — с прежним бешенством. — Ты не прав, рыцарь Кардолана, — упрямо повторил Фередир, вставая. — Если кому и судить Гарава, то не тебе и не мне. Не нам, спасшимся ценой щедрого ломтя, отрезанного от его души.
— В благодарность я должен покрывать выстрел труса?! — огрызнулся Эйнор. Но как-то неуверенно. Злость в его глазах сменилась сомнением — лёгким пока, тонким, как дымка над полем.
— И второй раз ты неправ, пророча ему такое, — продолжал Фередир. — Люди твоей крови должны следить за тем, что говорят в гневе. А Руэта был смел, но подл. И получил впрямь давно отмерянное судьбой; вот только передать свой дар она как-то не удосуживалась, вот и пришлось послужить гонцом Гараву.
— Оставь свои суеверия! — рявкнул Эйнор. — Мне надоело, что меня учат жизни мои собственные оруженосцы!
Фередир тоже молча отдал честь — королевский салют — и вышел.
Эйнор остался стоять посреди комнаты…
…Гарава Фередир отыскал за сараем, где тот сосредоточенно и деловито ломал арбалет. Несомненно, Волчонок услышал шаги друга, но глаз не поднял, кинжалом пытаясь расщепить удобный приклад. Кинжал скользил по медной оковке, не хотел резать прочное дерево…
— Он пожалеет о своих словах. Уже пожалел, — сказал Фередир. — Волчонок, слышишь? Ну слышишь?
— Да. — С трудом отломанная тонкая белая щепка окрасилась кровью из порезанного пальца. Гарав уронил и кинжал, и арбалет, не стал поднимать, только ниже наклонил голову — волосы занавесили лицо мягкой густой шторкой. Фередир сел рядом, взял друга за безвольную руку и, дёрнув не глядя подорожник из-под ног, стал приматывать его вытащенной из кошеля на поясе полоской ткани. Гарав больше ничего не говорил, только кривился и кривился… Фередир потупился, чтобы не видеть слёз. И лишь изумился, снова вскинул голову, когда услышал, как Гарав сказал со смехом:
— Veria rokuennya… он так сказал тогда… я почти поверил, что это правда… а теперь он так меня ударил… — И неожиданно запел:
Разводит огонь в очаге каждый свой,Каждый смертный под кровом своим…И четыре ветра, что правят землей,Отовсюду приносят дым…
— Гар!.. — ахнул Фередир. И умолк, потому что не узнавал голоса друга. Нет, спорить нечего, это, конечно, был голос Гарава, хорошо знакомый голос Гарава, но… но как он пел!!!
То по холмам, то по далям морским,То в изменчивых небесахВсе четыре ветра несут ко мне дым —Так, что слезы стоят в глазах!
Так, что слезы от дыма стоят в глазах,Что от скорби сердце щемит…Весть о прежних днях, о былых часахКаждый ветер в себе таит…
Стоит раз любому из них подуть —Тут же весть различу я в нем.В четырех краях пролегал мой путь —И везде мне был кров и дом.
И везде был очаг средь ночей сырых,В непогоду везде был кров!Я, любя и ликуя за четверых,Спел им песнь четырех ветров!
И могу ль с беспристрастной душой судить,В чьем дому огонь горячей,Если мне в одних довелось гостить,А в других принимать гостей?
И могу ли любого я не понять —Скорбь и радость в его очах, —Это все и мне пришлось испытать,Это помнит и мой очаг!
О, четыре ветра, вас нет быстрей,Вы же знаете — я не лгу!Донесите ж песнь мою до друзей,Пред которыми я в долгу!
Кто меня отогрел средь ночей сырых,В непогоду пустил под кров…Я, любя и ликуя за четверых,Спел им песнь четырех ветров…[3]
— Это… он? — Фередир часто дышал. — Это Мэглор… сделал?
Гарав кивнул.
— Наверное. Наверное, он мне всё-таки не приснился.
А потом оруженосцы увидели идущего к ним Эйнора. И встали — оба, плечом к плечу. Гарав зачем-то быстро нагнулся и поднял так и не уничтоженный арбалет.
Эйнор остановился в двух шагах от мальчишек. Постоял, глядя куда-то между ними. Так внимательно, что Фередир даже покосился украдкой назад — нет ли там чего важного? Но тут Эйнор вытащил меч — медленно, неспешно, длинно. Потом встал на колено и склонил голову, вонзив меч рядом и опершись на него рукой. А другую руку положил на сердце.
— Гарав, прости меня, — тихо сказал он. — Прости за то, что я сделал с тобой, Волчонок. И слова мои прости… если можешь.
Гарав часто заморгал. И глупо сказал:
— Ну чего ты…
— Прости, — Эйнор не поднимал лица.
— Ну чего… — Гарав опять уронил арбалет, стал смешно и нелепо поднимать рыцаря. — Эйнор… ну не надо так… ну ты на себя не похож… — Он хлюпнул носом и вдруг (Эйнор всё-таки встал) разревелся по-настоящему, навзрыд. И обхватил Эйнора сухо зашуршавшими кольчужными руками, громко всхлипывая и жалобно выплакивая полудетскую-полумужскую обиду и тяжёлый, долгий, неподъёмный даже для взрослого — страх, который жил в нём, наверное, с самого Карн Дума: — Я так боялся… мне так страшно было… я совсем думал, что конец… а ты меня после всего так… как щенка под живот сапого-о-о-о-ом!..
Эйнор выпустил меч (Фередир поймал неуловимым движением) и прижал к себе плачущего оруженосца. И стало видно, что он такой же мальчишка, только немного старше и намного измученней…
— Прости меня, — снова повторил он надорванным голосом.
Гарав готовно закивал, царапая нос о кольчугу под оплечьем Эйнора, судорожно всхлипнул и крепче обнял старшего.
Фередир вздохнул. Подошёл и, не выпуская из руки Бара, облапил — на сколько хватило рук — своих друзей. И рыцаря, и младшего оруженосца…
…Арбалет Гарав взял с собой.
* * *
Левым берегом Буйной шла армия.
Не отряд — именно армия. Нет, в ней не было слитной чёткости римских легионов или греческих фаланг (почему-то Гарав именно это вспомнил — памятью Пашки). Она не двигалась, она скорей текла — но текла неотвратимо, текла десятками извивающихся ручейков, которые сближались, отдалялись, а иногда даже впадали друг в друга или разделялись вновь. Некоторые ручейки текли быстрей, некоторые медленней, некоторые вообще еле ползли, останавливались, разливались медленными озёрцами, текли опять… Гарав различал чёрные отряды орков — составлявшие основную массу войска, они едва двигались, рассыпая вокруг себя точки отставших (солнце, хоть и вновь спрятанное за мерно и густо ползущими с севера тучами, явно «давило на голову» этим воякам). Различал искристо сверкающие сталью группы холмовиков — под тяжёлыми стягами кланов. Тут и там гарцевали всадники, но явно лёгкие — вастаки. И только в двух местах Гарав различил ровно и быстро идущие длинные и почти ровные прямоугольники конных панцирных сотен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
