вы выбрали самую неподходящую минуту.
– Я вам не хочу говорить комплименты, я серьезно и искренно вас люблю.
– Ну да, я это знаю, я сама к вам отношусь отлично.
– Я не про то говорю. Я говорю, что я вас люблю, Елизавета Петровна.
– Вы хотите сказать, что вы в меня влюблены?
– Это не совсем выразило бы то, что я чувствую, потому что свое чувство я считаю редким и для меня единственным.
– Вы мне объясняетесь в любви?
– Да.
– Это где-то у Чехова делают предложение на лестнице, так что пожалуй это можно счесть и романичным, но я нахожу это место неудобным для таких объяснений.
– Я не знаю, у Чехова это, или не у Чехова, но, только я вас люблю и жду, что вы мне ответите.
– Идемте на верх, нам уже отворяют дверь.
Когда они вошли снова в квартиру, и Елизавета Петровна нашла свой ключ и портмоне, она вдруг сказала:
– А знаете что, Виктор? Вы не сердитесь, а в театр я не поеду. Я устала, завтра много дела, а у меня болит голова.
– Это от моего разговора у вас голова разболелась?
– Нет, нет. Я просто устала и выпила вина больше, чем нужно.
– В таком случае, вы мне позволите посидеть с вами?
– Какой вы смешной: ведь я сейчас разденусь и лягу спать. Вы пожалуйста не стесняйтесь, а завтра часа в три мы увидимся.
– А что же вы мне ответите?
– Я только попрошу вас не сердиться и не думать, что я могу над вами смеяться. Я вам очень благодарна за то, что вы мне сказали.
IV.
Виктор так был расстроен, что, придя домой, не заметил двух писем, лежавших у него на столе. Какие могут быть письма? – от кого? Разве кто-нибудь существует? Никто, ничто не должно существовать! А между тем, конечно, существовали и летняя квартира, и город за окном, и начавшее делаться ясным небо, и два конверта на столе. В одном из них без всякой записки оказались деньги, занесенные Козаковым, в другом длинное письмо от сестры, где она писала, что ей хуже и что она выезжает в Петербург, чтобы посоветоваться с докторами, покуда совсем не свалилась.
– Тороплюсь тебе написать, чтоб ты не уезжал в Калугу и мы с тобой не разъехались.
Виктор прочитал письмо два раза, чтобы понять его, так он был далек мыслью и от сестры Тани, и от Козакова, и от всего на свете.
Вымытый месяц боком повис над соседним куполом.
– Ну что ж? Буду жить без любви, как многие, как тот же Козаков. Может быть, это даже веселее, свободнее. Уверен, что он сидит теперь где-нибудь в Буффе, потом поужинает с девицей и на утро ее забудет. Она нисколько не повлияет на его жизнь.
Он вспомнил разные романы, где описывались такие разочарованные весельчаки, это даже может быть поэтично. Может быть, сама судьба о нём заботится и посылает в одну и ту же минуту и отказ от любви, и лишние деньги. Если хотите, тоже удача.
К удивлению Виктора на него никто не смотрел и не оборачивался, когда он входил вместе с другими посетителями в ворота сада. Банально розовые фонари беседки бросали вверх зарево на высокую глухую стену. Бюсты Чайковского и Фонвизина были довольны своими каменными глазами и ушами. Бритые щеки солдат смешно и серьезно надувались, воспроизводя нежный вальс. Девицы думали об ужине, смотря на сиреневый фонтан.
Он почти не заметил лица своей дамы, стараясь как можно меньше с ней говорить, и то о вещах, которые имели значение только на эту минуту и даже завтра не вспоминались бы. Она была накрашена, но не безобразна, объяснялась без непристойностей и, кажется, была не чрезмерно жадна – вот всё, что было нужно.
У Виктора ни на минуту не являлось сознание, что он веселится, и он торопился домой, как будто желая исполнить какой-то злой долг. Ни упреков совести, ни отвращения, ни надрыва он не испытывал; ему просто было как-то не любопытно и не занятно.
Когда они возвращались уже на рассвете, он хотел было рассказать, как мальчиком он жил однажды летом в Финляндии и по утрам бегал купаться к морю, но потом подумал, что этот рассказ может его как-то связать, создать маленькую цепочку между ними и потому заметил только:
– Перед рассветом всегда поднимается ветер. Вам не холодно? Впрочем, мы сейчас приедем.
Она хотела было разыграть беззаботную и фривольную веселость, но, видя, что её кавалеру этого не нужно, перестала стараться и сделалась равнодушно деловитой, чуть-чуть скучающей.
Когда в передней раздался звонок, Виктор подумал, что это телеграмма; наверное от Тани, – она умерла. На площадке, совсем уж но дневному освещенная стояла Елизавета Петровна.
– Вы, конечно, удивлены и шокированы моим визитом. Но помолчите несколько секунд. Если можно объясняться в любви на подоконнике, то почему же нельзя давать ответа на такое объяснение в семь часов утра? Но всё-таки, если позволите, я пройду в комнаты.
Виктор молчал, думая, что он видит сон. От волнения Елизавета Петровна говорила слишком сухо, почти сердито:
– У меня действительно болела голова, когда я просила нас уйти, и потом… ваши слова меня слишком взволновали. Я всю ночь не спала, всё думала и вот решила наперекор всем правилам и обычаям приехать к вам. Я хотела сказать, что я вас так же люблю, как и вы меня, и люблю не с сегодняшнего дня. Вы не можете мне не отдать справедливости, что наше объяснение в любви достаточно оригинально… Но, милый Виктор, что с вами? – отчего вы молчите?
Она поймала направление, по которому был обращен взор Виктора, и сама посмотрела туда. На сером чехле кресла лежала полосатая, белая с коричневым, кофточка, а на ней маленькая шляпа капором, на двух концах которой висело по пучку искусственных с листиками вишен. Елизавета Петровна покраснела и, переведя глаза на Виктора, сказала:
– У меня с детства было свойство – делать всё не вовремя, не кстати, – так и теперь. Надеюсь, вы не будете болтливы и наше объяснение – мой визит останется для всех секретом, даже, если можно, для вас самих.
Соперник
Б. С. Мосолову
I.
Досада змейкой пробежала по её лицу при взгляде на карточку, поданную ей читальным мальчиком. Но тотчас же черты её приняли обычное выражение, слегка скучающее и надменное, которым я любовался вот уже три дня, как только приехал в курорт. Она не была
