– Он просит какого-то Поливанова.
– Это меня, доктор Я должен к нему пойти!
– А, черт с вами! – хирург одним глотком выпил коньяк, затем встал, открыл шкаф и вытащил белый халат. – Наденьте вот это и пойдемте со мной.
Полковник быстро накинул халат и торопливо двинулся за хирургом Он вошел в полутемную палату реанимации, освещаемую только экранами приборов, на экранах пульсировали извилистые линии, показывая работу сердца и поврежденных легких.
Поливанов наклонился к Глебу.
– Ты меня слышишь? – негромко спросил полковник ФСК.
У Глеба дрогнули ресницы.
– Ты будешь жить, обязательно будешь жить!
У Глеба опять дрогнули ресницы.
– Слушай меня… – прошептал Сиверов, прикрывая глаза.
Полковник наклонился к потрескавшимся губам Глеба.
– Лаборатория расположена в четырех километрах отдачи, на другой стороне озера. Документы находятся в сейфе в квартире Савельева на Кутузовском проспекте. Сам Савельев сбежал. За ним стоят Санчуковский Матвей Фролович и Зубов Федор Иванович. Ты меня слышишь, Поливанов?
– Да, слышу.
– Тогда действуй.., действуй скорее, пока они не взорвали лабораторию, как взорвали дом.
– Мы три дня тебя искали, три дня!
– Я знаю, – уже почти полностью обессилев, прошептал Глеб. – Знаю.., иди…
– Все, хватит, – положив тяжелую руку на плечо полковника Поливанова, негромко произнес хирург. – Пойдемте, пойдемте, видите, ему становится хуже, – хирург кивнул на экран, где изгибалась зеленая дрожащая линия.
– Да-да, – сказал Поливанов, и отошел от кровати Глеба.
– Ну что, он сказал вам что-то важное? – осведомился в коридоре врач.
– Да, чрезвычайно важное. Спасибо вам, Павел Николаевич, большое спасибо.
– Ладно, ладно, потом будете благодарить, когда он встанет на ноги.
– Он обязательно встанет, обязательно. Я в этом уверен, не сомневаюсь нисколько.
– А вот я не делал бы таких скоропалительных прогнозов. Это всегда опасно. Лучше готовиться к худшему, тогда хорошее будет еще более приятно.
– Я вас понимаю, – сказал Поливанов и взглянул на двух своих людей, стоящих у двери палаты:
– Никого из посторонних к больному не пускать. Никого, ясно?
– Так точно, – в один голос ответили подчиненные Поливанова.
– Строго у вас, – удовлетворенно хмыкнув, прокомментировал хирург.
– Да. Иначе нельзя. К сожалению, нельзя, – немного помедлив, сказал Станислав Петрович Поливанов и, крепко пожав широкую ладонь хирурга, направился к выходу.
* * *
В полдень того же дня лаборатория по производству наркотиков с романтическим названием «снег» была взята без единого выстрела.
Правда, для операции понадобилось три автобуса омоновцев и взвод сотрудников из управления по борьбе с организованной преступностью. Операция была проведена безукоризненно, ею руководил сам Поливанов. Никто не смог скрыться, и сопротивление тоже никто не оказал, хотя лабораторию, замаскированную под склад готовых товаров, охраняли восемь человек. Все они были схвачены, обысканы и переправлены в Москву. Туда же увезли и ученых.
А вот обыск на квартире бывшего полковника КГБ Савельева ничего не дал. Сейф, в котором должны были быть документы, оказался вскрыт раньше. Документы бесследно исчезли.
На полковника Поливанова и генерала Потапчука обрушилась куча мала забот. Требовалось как можно скорее всех допросить, составить ясную картину. Надо было попытаться найти и схватить Владимира Савельева.
Поиски Савельева были поручены Поливанову.
Уже через два дня он докладывал генералу Потапчуку то, что ему удалось узнать. Информация, правда, фактами не изобиловала.
Владимир Владиславович Савельев покинул город не на поезде, не на самолете, не на «мерседесе», а на подержанных «жигулях» с тульскими номерами. На этой машине Савельев проехал через Смоленск, затем его автомобиль видели в Минске и только после этого его нашли в Бресте.
Автомобиль был брошен на площади у вокзала, а его хозяин, или, вернее, человек, приехавший на нем, приобрел билет на Польшу и, с портфелем в руках, сев на автобус, полный «челночниками», благополучно переправился через границу.
Позже Владимира Савельева видели в Варшаве, где и терялся его след.
По версии полковника Поливанова, из Варшавы Савельев направился в Венгрию или Швейцарию и его теперь следует искать там. Вот этим полковник сейчас и занимался.
Генерал Потапчук был явно не удовлетворен полученной информацией. Но и упрекнуть в чем-либо своего подчиненного он не мог.
– Неважный у тебя вид, Станислав Петрович, – сказал генерал Потапчук, принимаясь массировать виски, – очень неважный вид. Только не говори, что ты не спал, это и так видно. Я думаю, что Савельева больше искать не стоит.
– Почему?
– А потому, что мы его не найдем. Савельев слишком хитрая лиса и, скорее всего, он уже получил свои деньги в одном из банков, а может, даже в нескольких, и вместе с деньгами по фальшивым документам, а может быть, даже по настоящим, уже оказался где-нибудь в Латинской Америке или на Кипре, или на Ближнем Востоке. Ты со мной не согласен, Станислав Петрович?
– Согласен. Но я считаю, что надо продолжать поиски.
– Нет, не надо продолжать. Ты только потратишь время. Савельев хитер и осторожен. Мы им займемся позже. Думаю, он где-нибудь в ближайший месяц или два засветится. Деньги при нем, по всей видимости, немалые. И если он не заляжет на дно, то обязательно где-нибудь объявится. Вот тогда, договорившись с Интерполом или с тем, с кем будет необходимо, мы его возьмем.
Я поручу это дело тебе. А сейчас я тебе хочу кое-что еще сказать, Станислав Петрович, – и генерал поманил пальцем полковника к себе, а когда тот наклонился зашептал:
– На меня так наезжают, ты даже не можешь себе представить…
– Могу, – кивнул Поливанов.
– Скорее всего, мне придется отстранить тебя от этого дела.
– Как?! – вскинув голову и уже понимая, что происходит, спросил полковник Поливанов.
– Вот так, друг любезный. На Савельеве все замыкается. Никаких документов, никакой информации на тех, кто за Савельевым, у нас пока нет.
– Как это нет?!
– Показания Слепого не в счет, – протестующе поднял ладонь генерал Потапчук. – Не в счет. Думаю, ты сам это прекрасно понимаешь. С ними никуда ни пойдешь, их никому не предъявишь. Все документы исчезли. Кто-то побывал в квартире Савельева до нас.
Ты же прекрасно знаешь, сейф был вскрыт, и вскрыт очень профессионально. Есть у меня одна слабая надежда… – генерал сделал паузу, полковник выжидающе молчал. – Думаю, Савельев сам начнет сдавать своих покровителей. Ведь он считает, что это они его подставили, что это они навели нас на него, и он захочет им отомстить. А может быть, – криво улыбнулся Потапчук, – Савельева уже нет в живых.
– Вот этого не может быть! Я в это не верю.
– Не имеет значения, верим мы или нет, нам пытаются внушить такую версию.
– Кто пытается? – задал неосмотрительный вопрос полковник.
Потапчук скрипнул зубами и указал большим пальцем в потолок своего кабинета.
– Все ясно, – кивнул Поливанов.
– Пока занимайся этим делом. Официально я тебя не отстранял, но если что, готовься. Кстати, как там Слепой? – вновь перейдя на шепот, осведомился генерал.
– Уже лучше. Я звонил утром. Можно сказать, вернулся с того света.
– Да, везучий мужик, очень везучий. Настоящий профессионал. Но в этом деле и он сплоховал.
– Почему сплоховал, товарищ генерал? Ведь это Слепой вывел нас на лабораторию. Если бы не его информация, лаборатория продолжала бы работать.
– Ну и что толку? – как-то грустно глянул на полковника генерал. – Савельева-то нет.
– Полагаю, хозяин найдется. Ведь слишком это прибыльное дело – наркотики.
– Конечно, прибыльное. Вы охраняете Слепого?
– Да, охраняем.
– Берегите его, полковник, не исключено, что он нам еще понадобится.
* * *
Глеб Сиверов лежал в своей палате на втором этаже больницы и смотрел в окно. За стеклом медленно кружились и падали крупные снежные хлопья. Он почему-то, глядя на падающий снег, вспоминал свое детство, вспоминал Ленинград, вспоминал Неву и гранитные парапеты набережных, усыпанные белым снегом, словно укутанные ватой. Глеб всегда любил снег, потому что вместе со снегом приходил Новый год. А этот праздник всегда был у Глеба самым любимым.
«Наверное, скоро Новый год», – следя за медленно падающими снежинками, подумал Глеб.
И он вспомнил четверостишие, которое ему всегда нравилось:
Идут белые снеги,
Как по нитке скользя
Жить да жить бы на свете,
Да, наверно, нельзя…
Дальше стихи были неинтересны. И только эти четыре строки будили какие-то мысли, тревожные и глубокие, заставляли сильнее биться сердце, пробуждали желание жить и заставляли по-философски относиться ко всему происходящему в этом мире.
