для меня, для Анны Захаровны, для всего дома наконец? Впрочем, вы и не слишком заботились о том, чтоб они остались тайной. Вы просто бравировали. Один Борис Андреич, может быть, не обратил на них внимания… Он занят другими, более интересными и важными делами. Но, кроме его, всем известно ваше поведение, всем!
Марианна все более и более бледнела.
– Я бы попросила вас, Валентина Михайловна, выразиться определительнее. Чем вы, собственно, недовольны?
«L’insolente!» [64] – подумала Сипягина – однако еще удержалась.
– Вы желаете знать, чем я недовольна, Марианна? Извольте! Я недовольна вашими продолжительными свиданиями с молодым человеком, который и по рождению, и по воспитанию, и по общественному положению стоит слишком низко для вас; я недовольна… нет! это слово не довольно сильно – я возмущена вашими поздними… вашими ночными визитами у этого самого человека. И где же? под моим кровом! Или вы находите, что это так и следует и что я должна молчать – и как бы оказывать покровительство вашему легкомыслию? Как честная женщина… Oui, mademoiselle, je l’ai été, je le suis et le serai toujours! [65] – я не могу не чувствовать негодования!
Валентина Михайловна бросилась в кресло, как будто подавленная тяжестью этого самого негодования. Марианна усмехнулась в первый раз.
– Я не сомневаюсь в вашей честности прошедшей, настоящей и будущей, – начала она, – и говорю это совершенно искренне. Но вы напрасно негодуете. Я не нанесла никакого позора вашему крову. Молодой человек, на которого вы намекаете… да, я действительно… полюбила его…
– Вы полюбили мсье Нежданова?
– Я люблю его.
Валентина Михайловна выпрямилась на кресле.
– Да помилуйте, Марианна! Ведь он студент, без роду, без племени; ведь он моложе вас! (Не без злорадства были произнесены эти последние слова.) Что же из этого может выйти? И что вы, с вашим умом, нашли в нем? Он просто пустой мальчик.
– Вы не всегда о нем так думали, Валентина Михайловна.
– О, боже мой! моя милая, оставьте меня в стороне… Pas tant d’ésprit que ca, je vous prie [66]. Тут дело идет о вас, о вашей будущности. Подумайте! какая же это партия для вас?
– Признаюсь вам, Валентина Михайловна, я не думала о партии.
– Как? Что? Как мне вас понять? Вы следовали влечению вашего сердца, положим… Но ведь все это должно же кончиться браком?
– Не знаю… я об этом не думала.
– Вы об этом не думали?! Да вы с ума сошли!
Марианна немного отвернулась.
– Прекратим этот разговор, Валентина Михайловна. Он ни к чему не может повести. Мы все-таки не поймем друг друга.
Валентина Михайловна порывисто встала.
– Я не могу, я не должна прекратить этот разговор! Это слишком важно… Я отвечаю за вас перед… – Валентина Михайловна хотела было сказать: перед богом! но запнулась и сказала: – Перед целым светом! Я не могу молчать, когда я слышу подобные безумия! И почему это я не могу понять вас? Что за несносная гордость у всех этих молодых людей! Нет… я вас очень хорошо понимаю; я понимаю, что вы пропитались этими новыми идеями, которые вас непременно поведут к погибели! Но тогда уже будет поздно.
– Может быть; но поверьте мне: мы, и погибая, не протянем вам пальца, чтобы вы спасли нас!
Валентина Михайловна всплеснула руками.
– Опять эта гордость, эта ужасная гордость! Ну послушайте, Марианна, послушайте меня, – прибавила она, внезапно переменив тон… Она хотела было притянуть Марианну к себе – но та отшатнулась назад. – Ecoutez-moi, je vous en conjure! [67] Ведь я, наконец, не так уж стара – и не так глупа, чтобы нельзя было сойтись со мною! Je ne suis pas une encroutée [68]. Меня в молодости даже считали республиканкой… не хуже вас. Послушайте: я не стану притворяться; материнской нежности я к вам никогда не питала, – да и не в вашем характере об этом сожалеть… Но я знала и знаю, что у меня есть обязанности в отношении к вам – и я всегда старалась их исполнить. Быть может, та партия, о которой я мечтала для вас и для которой и Борис Андреич и я – мы бы не отступили ни перед какими жертвами… эта партия не вполне отвечала вашим идеям… но в глубине моего сердца…
Марианна глядела на Валентину Михайловну, на эти чудные глаза, на эти розовые, чуть-чуть разрисованные губы, на эти белые руки, на слегка растопыренные пальцы, украшенные перстнями, которые изящная дама так выразительно прижимала к корсажу своего шелкового платья… и вдруг перебила ее:
– Партия, говорите вы, Валентина Михайловна? Вы называете «партией» этого вашего бездушного, пошлого друга, господина Калломейцева?
Валентина Михайловна отняла пальцы от корсажа.
– Да, Марианна Викентьевна! я говорю о господине Калломейцеве – об этом образованном, отличном молодом человеке, который, наверное, составит счастье своей жены и от которого может отказаться одна только сумасшедшая! Одна сумасшедшая!
– Что делать, ma tante [69]! Видно, я такая!
– Да в чем можешь ты серьезно упрекнуть его?
– О, ни в чем! Я презираю его… вот и все.
Валентина Михайловна нетерпеливо покачала головою с боку на бок – и снова опустилась на кресло.
– Оставим его. Retournons à nos moutons [70]. Итак, ты любишь господина Нежданова?
– Да.
– И намерена продолжать… свои свиданья с ним?
– Да; намерена.
– Ну… а если я тебе это запрещу?
– Я вас не послушаюсь.
Валентина Михайловна подпрыгнула на кресле.
– А! Вы не послушаетесь! Вот как!.. И это мне говорит облагодетельствованная мною девушка, которую я призрела у себя дома, это мне говорит… говорит мне…
– Дочь обесчещенного отца, – сумрачно подхватила Марианна, – продолжайте, не церемоньтесь!
– Ce n’est pas moi qui vous le fait dire, mademoiselle! [71] Но во всяком случае этим гордиться нечего! Девушка, которая ест мой хлеб…
– Не попрекайте меня вашим хлебом, Валентина Михайловна! Вам бы дороже стоило нанять француженку Коле… Ведь я ему даю уроки французского языка!
Валентина Михайловна приподняла руку, в которой она держала раздушенный иланг-илангом батистовый платок с огромным белым вензелем в одном из углов, и хотела что-то вымолвить; но Марианна стремительно продолжала:
– Вы были бы правы, тысячу раз правы, если вместо всего того, что вы теперь насчитали, вместо всех этих мнимых благодеяний и жертв, вы бы в состоянии были сказать: «Та девушка, которую я любила…» Но вы настолько честны, что так солгать не можете! – Марианна дрожала, как в лихорадке. – Вы всегда меня ненавидели. Вы даже теперь, в самой глубине вашего сердца, о которой вы сию минуту упомянули, рады –
