В просторной комнате бриз шевелил опущенные шторы. Ралисса сидела с ногами на диване и читала маленькую книжечку издательства «Пингвин». Когда он вошел, она подняла на него свои сразу вспыхнувшие глаза и отложила книжку. Встала и, не говоря ни слова, стала раздеваться. Обе руки идут вверх и отбрасывают что-то почти невесомое. Потом руки идут вниз и стягивают что-то тугое. Через минуту она уже была готова. Шагнула к нему. Потянула на себя его пояс. Чиркнула молнией на его шортах. В такие моменты на лице ее обычно появлялась почти лунатическая и слегка хулиганская улыбка. Еще минута, и они оба оказались готовы. Первый засасывающий, почти нерасторжимый поцелуй. Держа ее за бедра, он делает небольшие шаги к постели. Вцепившись в его плечи, она отступает, снижается к постели, ложится на спину, и тогда уже он накрывает ее целиком.
Слившись с ней, он сбрасывает с запястья часы. Она тоже стряхивает свою браслетку. Время исключено из их встречи. Страсть приобретает форму ритмических движений. Как сказал один футурист по имени Иван Аксенов «не знаю, есть ли во Вселенной красота, но ритм в ней есть». Они не произносят ни одного слова. Она слегка стонет, он чуть-чуть рычит. Когда приходит апофеоз, время хитренько пробирается между телами, образует своего рода прослойку, но изгоняется оттуда снова и снова, пока, наконец, полностью не включается. Они держат друг друга в объятиях, гладят по волосам, слизывают пот со щек и клавикул, будто хотят утешить: ты не виноват, и ты не виновата.
Она уходит в душ, а он закуривает. Когда она возвращается, он спрашивает: «Ты придешь вечером на посиделки?»
«Приду», — отвечает она.
«Ну, до вечера».
Он вышел из литерного корпуса, парк был по-прежнему пуст. Посмотрел на часы: прошло всего тридцать пять минут. Где я был? Что со мной?
1968, август
Посиделки
«Посиделки» все еще связывали Коктебель с его литературной историей. Чаще всего они возникали спонтанно: то возле киоска, где продавали коньяк, то на площади возле столовой, то в самой столовой, где к какому-нибудь столу начинали стаскиваться стулья и в конце концов собиралась шумная компания. Однако настоящие посиделки готовились за несколько дней. Намечалась чья-нибудь терраса и оповещались приглашенные. Каждый приносил какую-нибудь выпивку и купленные на рынке закуски: огурчики, скумбрию горячего копчения, черешню, орехи и так далее. Поэты являлись с листками только что написанных стихов. Барды приходили с гитарами. Возбужденная солнцем и морем публика петь начинала с самого начала, и пели кто во что горазд. Вот, например, московские скульпторы Филин[50] и Ламбург с большим успехом всегда исполняли неизвестно откуда взявшиеся куплеты: «Ты возьми мои деньги, возьми мой скот. Возьми, если хочешь, и мой яхтинг-боат! Ит воз э лав, лав, лав, э лав, оф коарс. Так вам расскажет, эх, любой матрос!»
Беда возникала, если представитель более серьезных жанров, прозаик или, скажем, драматург, начинал читать свежезавершенное произведение страниц под сотню. Вот тут народ начинал потихоньку «линять», а оставшимся ничего не оставалось, как только с важностью кивать, кивать, кивать, ну и иногда падать со стульев. Скандалов в таких случаях почти нельзя было избежать. Однажды после чтения на террасе у одного сценариста Ваксон поинтересовался, нет ли у того таза. Да зачем тебе таз-то, любезный Ваксон? — спросил чтец-хозяин. А вот мы в таз твое сочинение положим и сожжем, предложил романист от лица всех подвыпивших товарищей.
Нынешние посиделки могли стать особым событием, учитывая то, что на Киммерийских холмах в этот сезон собралось столько выдающихся личностей. Для задуманного сборища не хватило бы ни одной террасы в корпусах, не говоря уже об основательно подгнившей за последние годы веранде в Доме Волошина. Решено было устроиться на лужайке между тремя «бунгало», в одном из которых жили Эры, в другом семья Октавы, а в третьем Тушинские. Буфет был устроен на террасе Октавы, и оттуда в случае надобности можно было читать стихи и петь песни. Проза и драма были запрещены самым решительным образом.
Собрались, собственно говоря, все дамы, перечисленные при описании пляжа. Колокольцева и Человекова привели с собой Влада Вертикалова со страдальческим лицом, но в чистой рубашке. Явилась гордая Ралисса Кочевая, она была неотразима в белом оверолле на помочах и в черной маечке; волосы забраны вверх и перевязаны пестрой лентой, что весьма способствовало стройной шее. Подошла и поцеловалась с Татьяной Тушинской и Нэллой Аххо; были, оказывается, в дружеских отношениях. К Анне Эр и Мирре Ваксон мадам Кочевая не приблизилась, и не по каким-нибудь там причинам, а просто были незнакомы.
Роберта она вроде бы не замечала, во всяком случае, ни разу в его сторону не посмотрела. Тот сидел в темных очках и дымил сигаретой. Он видел, что Анка то и дело бросает на Ралиссу испепеляющие взгляды. Она обладает исключительным чутьем на баб, которые посягают на ее бедного Робика. Ралисса на этого Робика не посягает. Она просто любит трахаться с ним. Как, впрочем, и с некоторыми другими представителями тестостерона. Ходит, например, миф, что она поддерживает связь с водопроводчиками. Тут он от ярости задохнулся. Это ложь! Она любит только меня! Она просто мне ничего не говорит, потому что я ничего ей не говорю. Я берегу свою главную женщину, Анку. Никогда от нее не откажусь! Ралиска это понимает и просто молчит. «Говорим на ты», вот и все. На самом деле, возможно, страдает. Но никогда ни за кем не поползет. Посмотрите, как эта леди сидит на крыльце. И как она курит. И все вокруг курят. Но не так, как она, не классно. Многие курят как-то по-шоферски. Иные курят, потому что полагается курить. Некурящий человек считается ханжой. Реально ли она курит? Не фантазирует ли?
Ралисса достала новую сигарету, и тут к ней приблизилась чья-то рука с огнем в кулаке. Она подняла глаза и увидела того художника, литовца, который по-детски краснеет, когда ловит ее взгляд.
«Привет, Ралисса», — сказал Юстас в той манере, в какой Роберт к ней обращается. Она улыбнулась ему одними губами, глаза чуть-чуть прищурились. «Как поживаете, сударь? Надеюсь, вы ничем не разочарованы?»
Обескураженный, он присел на ступеньку крыльца. Какой еще сударь? Он не знал такого обращения. Нигде никакого сударя не слышал на просторах СССР. Тут кто-то из толпы махнул ему девичьей рукой. Ба, да это та самая волшебная пловчиха из журнала «Декоративное искусство»! Он махнул ей в ответ и стал к ней пробираться. И был вознагражден за свой порыв: немедленно был представлен знаменитой киноактрисе Екатерине Человековой и мрачному парню в чистой, но плохо поглаженной рубашке: как оказалось, легендарному Владу Вертикалову.
Между тем общество утряслось и в общем укомплектовалось. Персон оказалось не менее полусотни. В основном это были люди вокруг тридцати, но имелись, как мы уже знаем, и юные девушки. Присутствовали и поэты фронтового поколения, в частности непрогибающийся Григ Барлахский и Ваня Шейкин, который, будучи подогрет, всем начинал объяснять, что он воевал в батальонной разведке, и в подтверждение вынимал финку и пускал ее в какое-нибудь древо, в которое она (финка) должным образом и вонзалась.
Сидели на пледе и люди, к которым поэты относились с исключительным, чуть ли не трепетным уважением, — реабилитированные зэки сталинских лагерей. Среди них выделялась супружеская чета Капелиовичей[51], Льва и Раи, которые вместе знали в совершенстве восемнадцать языков. С ними рядом расположилась и научная элита из таинственного города Арзамас-16, обладатели секретных золотых звезд за усовершенствование оружия массового уничтожения, полные академики Габарит, Плоек, Кондотье, Витаминов: с женами или подругами. Были там и физики-лирики помоложе, в частности спасенный недавно из щели Герка Грамматиков, который полностью уже оклемался, если не считать периодически изрыгаемого им крика орла.
Ну все, можно начинать. Кукуш взял гитару и стал тихонько наигрывать и напевать «Возьмемся за руки, друзья!», как будто он поет сам себе, чтобы сидящая в кустах агентура чего не подумала, не приняла рядовой выпивон за какое-нибудь сбор(ищ)е с этим борщеватым суффиксом холодной войны. Публика, однако, подхватила пение Кукуша и завершила камерную штучку громовым триумфальным хором.
Потом, тоже как бы случайно, встал и прислонился к столбу террасы пластически безупречный Ян Тушинский. «Между прочим, братцы и сестрички, вы отдаете себе отчет, что всего лишь через два года наше ударное десятилетие кончится и шестидесятничество отойдет в историю? И нас в дальнейшем будут величать так, как впервые в 1960 году к выходу ваксоновских „Однокурсников“ молодой Стас Разгулов предложил называть „шестидесятниками“? Аплодируя Стасу, я бы предложил к этому слову рифму в нашем стиле — „шестидесантники“. Не исключено, что мы в этом десятилетии являемся десантом из будущего. Так или иначе, мы выдержали массированную атаку чудища обло, озорно, стозевно и лаяй. Мы не распались, не потеряли дружбы, мы по-прежнему любим друг друга, но нас уже на мякине не проведешь. Давайте выпьем за то, о чем мы сейчас все пели вместе с Кукушем, за наш союз, к которому наша Нэлка испытывает такую „закаменелую нежность“! Все выпиваем по стакану здешнего совхозовского каберне! До дна! Вот так! Посуду не бить! А теперь начнем читать стихи! Пусть первая Нэлка прочтет! Пусть прочтет „Сказку о дожде“! Далеко не все из присутствующих слышали, как она это читает. Нэлка, поднимайся на террасу!» Поэтесса Аххо с ее цветаевской челкой и в деревенском платьице с оборками оторвалась от своей неразлучной подружки Татьяны и с некоторой детской неуклюжестью взошла по крыльцу. Она взялась читать колоратурно, но по мере чтения в голосе ее возникали баритональные лады.
