Дон Кихот пел, когда на него вытряхнули (грубейшая шутка!) полный мешок кошек; и когда он защищался от них, один кот «кинулся ему прямо в лицо и вцепился в нос когтями и зубами; боль была так сильна, что Дон Кихот закричал изо всей мочи» и с трудом оторвал его от себя.
Бедный мой сеньор! Львы робеют в твоем присутствии, а коты вцепляются тебе в нос. От котов, спасающихся бегством, а не от львов, выпущенных на свободу, следует герою держаться подальше. «Господь комарами да москитами может одолеть всех императоров и монархов», — говорит падре Алонсо Родри- гес («Путь к обретению совершенства и христианских добродетелей», глава XV трактата I части третьей).178 Освободи нас, Боже, от блох и комаров и спасающихся бегством котов и пошли нам взамен львов, которым отворяют клетку!
Но даже и в этом случае, хотя блохи да комары и являются страшными врагами, все равно не следует им поддаваться, и сам Бог велит нам воевать с ними. Может статься, кто‑нибудь и сказал бы Дон Кихоту, убеждая его не преследовать блох и комаров в человеческом облике, что орел не нападает на мух — aquila поп capit moscas,[47] — но сказано это было бы некстати. Мухи, особливо же ядовитые, являются великолепным средством, улучшающим пищеварение орла, активнейшим ферментом для усваивания пищи.
И правда, яд, введенный жалом в кровь, вызывает зуд, боль, причиняет вред, способствует появлению гнойников и даже может убить нас, но ведь тот же самый яд, просто выпитый, не только безвреден, но даже может содействовать тому, что пища переваривается быстрее и легче. И именно благодаря тому, что яд вредоносных мух способствует пищеварению, попадая в кровь с помощью жала или как‑то еще, мухи эти гибнут, орел же, очистив желудок, может взирать прямо на солнце.
Уж не думаете ли вы, что можно отдать душу и жизнь, дабы вершить подвиги из любви к Дульсинее, и обрести славу и ныне, и вовеки, если не подстегнут нас к тому всяческие беды в том захолустьице либо захолустьище, где мы кормимся, почиваем и жительствуем? Лучшей хроникой всемирной истории, самой долговечной и самой подробной и воистину универсальной, была бы книга, написанная тем, кто сумел бы рассказать всю свою жизнь и рассказать со всей глубиной о раздорах, кознях, интригах и происках в борьбе за власть в Карбахосе‑де–ла–Сьерра,179 селении, где еще проживают три сотни жителей, алькальд и алькальдесса, учитель и учительница, секретарь и его невеста — с одной стороны, а с другой — священник и его домоправительница, дядюшка Роке и тетушка Месука (малохольный дядюшка Роке и вездесущая и всезнающая тетушка Месука из наших поговорок), которые всегда образуют единый хор, состоящий из мужских и женских голосов. А что представляла собой Троянская война, коей обязаны мы «Илиадой»?
Так пусть себе ликуют мухи, блохи и комары. Давайте поглядим: если какой‑то тип интригует, строит козни, мутит воду в этом городе, где я пишу,180 то какая может представиться ему возможность остаться так или иначе, под тем или иным именем, в памяти потомков, если не та, что выбрал я (или кто‑то другой, так же как я любящий Дульсинею), и состоит она в том, чтобы изобразить Дульсинею с ее всеобщими и вечными чертами?
Тысячу раз говорилось и повторялось, что самое великое и самое надежное в искусстве и литературе было создано ограниченными средствами; и все знают: сколько потеряешь в протяженности, столько же приобретешь в интенсивности. Но выиграв в интенсивности, выигрываешь и в протяженности, каким бы парадоксальным вам это ни казалось; и выигрываешь в долговечности. Атом вечен, если он существует. Что принадлежит одному человеку, принадлежит всем; самое индивидуальное является и самым общим. Со своей стороны я предпочитаю быть вечным атомом, чем мимолетным мгновением во Вселенной.
Абсолютно индивидуальное есть одновременно абсолютно всеобщее, ведь даже в логике индивидуальные суждения отождествляются с универсальными. Эволюция приводит к человеку — к тому, кто соучаствует в общественном договоре Жан–Жака, к Платонову двуногому существу без перьев, к homo sapiens Линнея, к прямостоящему млекопитающему современной науки,181 к человеку в полном смысле слова, а не к человеку отсюда либо оттуда, не из былых времен и не из нынешних; вот и является на свет homo insipidus.[48]1 Таким образом, насколько более сужается и стягивается действие в определенном месте и времени, настолько более универсальным и вечным это действие становится — и так происходит всегда, ибо в него вкладывается душа вечности и беспредельности, а с нею веяние божественного духа. Величайшей исторической ложью является так называемая всемирная история.
Взгляните на Дон Кихота: Дон Кихот не отправился во Фландрию, не высадился в Америке,182 не пытался участвовать ни в одном из великих исторических предприятий своего времени, но прошел по пыльным дорогам своей Ламанчи, дабы прийти на помощь нуждающимся, с которыми встречался, и помочь оскорбленным в тех краях и в те времена. Его сердце говорило ему, что коль скоро были побеждены ветряные мельницы Ламанчи, стало быть, вместе с ними побеждены и все остальные мельницы; коль скоро наказан богач Хуан Альдудо, наказаны и все богатые, безжалостные и жадные хозяева. И не сомневайтесь, если однажды будет побежден окончательно один злодей, злодейство начнет исчезать с лица земли и вскоре исчезнет полностью.
Дон Кихот был, как уже сказано, верным учеником Христа, а Иисус из Назарета всей своей жизнью дал вечный урок на полях и дорогах маленькой Галилеи. И не вошел он ни в один из городов, кроме Иерусалима, как и Дон Кихот не вошел ни в один из городов, кроме Барселоны, Иерусалима нашего Рыцаря!183
Нет ничего менее универсального, чем все то, что зовется космополитическим или мировым, как теперь стали говорить; нет ничего менее вечного, чем то, что теперь нам представляется надвременным.184 Вечное и бесконечное существует в недрах всех вещей, а не вне их. Вечность — это субстанция мгновения, которое проходит, а не возврат прошлого, это длящееся настоящее и будущее; бесконечность — это субстанция той точки, на которую я смотрю, а не возвращение широты, долготы и высоты всех пространств. Вечность и бесконечность являются соответственно субстанциями времени и пространства, таковы их формы — одна длится каждое мгновение, а другая проявляется в каждой точке пространства.
Давайте же поймаем и проглотим ядовитых мух, которые жужжат и, ловко фехтуя своим жалом, кружат вокруг нас; а Дульсинея пусть своею властью превратит эту охоту в эпическое сражение, которое будет воспето в веках на всем пространстве земли.
Главы XLVII, XLIX, LI, LIII и LV
о прискорбном конце и завершении губернаторства Санчо Пансы185
Здесь историк покидает Дон Кихота и, перескакивая от его приключений к приключениям его оруженосца, переходит к рассказу о том, как управлял островом Санчо, губернаторство которого можно оценить словами святого апостола Павла из Первого послания к коринфянам (3:18), где он говорит: «Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым».
Прав был мажордом, когда, послушав Санчо, сказал: «Живя на свете, каждый день узнаешь что‑нибудь новое; шутки превращаются в серьезные вещи, а насмешники сами оказываются осмеянными». Разве не так?
Санчо, коего губернатором сделали в насмешку, отдал столько превосходных распоряжений, что они по сей день соблюдаются в тех краях и носят название Установлений Великого губернатора Санчо Пансы. И пусть нас это не удивляет, ведь самые великие законодатели ни в чем не выше Санчо Пансы; будь оно не так, плохи были бы законы.
В один прекрасный день пришел конец правлению Санчо, и оказалось, что именно тогда достиг он самых глубин своей героической сути. Оставив правление островом, к которому он так стремился, Санчо кончил тем, что познал самого себя, и теперь мог бы сказать насмешникам то, что Дон Кихот сказал Педро Алонсо во время своего первого выезда, а звучало это так: «Я знаю, кто я такой». Я уже говорил, что лишь герой может сказать: «Я знаю, кто я такой», а теперь добавлю, что каждый, могущий сказать: «Я знаю, кто я такой», это герой, какой бы жалкой и несчастной ни казалась его жизнь. И Санчо, покидая остров, знал, кто он такой.
После того как его избили и измолотили, разыгрывая нападение врагов на остров, он оправился после обморока и спросил, который час; затем замолк, оделся и отправился в конюшню, «куда вслед за ним двинулись все его приближенные; там он подошел к Серому, обнял его, нежно поцеловал в лоб и со слезами на глазах сказал: «Приди ко мне, мой товарищ, друг и помощник в трудах и невзгодах; когда я жил с тобой и все мои мысли были заняты заботой о том, как бы починить твою упряжь и напитать твою утробу, воистину счастливы были мои часы, дни и годы, но с тех пор как я тебя покинул и вознесся на башни честолюбия и гордости, душу мою одолели тысяча невзгод, тысяча трудов и четыре тысячи треволнений…»». И после того как оседлал Серого, добавил другие не менее разумные слова, умоляя дать ему возможность вернуться к его «прежней воле».
