Берет передышку Рыцарь Веры; передохнем и мы.
Глава LVIII
повествующая о приключениях, посыпавшихся на Дон Кихота так, что одно обгоняло другое
«Когда Дон Кихот увидел себя в открытом поле, свободным и избавленным от ухаживаний Альтисидоры, он почувствовал себя в своей сфере и испытал новый прилив сил для продолжения своего рыцарского дела; обернувшись к Санчо, он сказал: «Свобода, Санчо, есть одно из самых драгоценных благ, какими небо одарило людей…»» — и далее все, что за этим следует.
Да, ты уже свободен от насмешек и шуток, ты уже свободен от герцогов, служанок и слуг, ты уже свободен от стыда за свою бедность. Понятно, что «среди этих лакомых яств и прохладительных напитков мне казалось, что я терплю муки голода». Правильно ты говорил: «Счастлив тот, кому небо дало кусок хлеба, за который он никому не обязан, кроме самого неба!» Но кто же это?
«В таких и им подобных беседах продвигались вперед странствующий рыцарь со своим странствующим оруженосцем», и сердце Дон Кихота было занято впечатлениями от рабства в доме Герцога и Герцогини и воспоминаниями об одиночестве и бедности, когда они столкнулись с дюжиной крестьян, которые несли под холстами лепные и резные изваяния для деревенской церкви.
Дон Кихот учтиво попросил разрешения взглянуть на изваяния, и они показали ему статую святого Георгия, святого Мартина, святого Диего Матамороса195 и святого Павла, странствующих рыцарей христианства, сражавшихся за него. Дон Кихот, когда увидел их, сказал: «Я считаю за доброе предзнаменование, братья мои, что я видел все это, потому что эти святые рыцари занимались тем же, что и я, то есть военным делом; разница между ними и мной состоит единственно в том, что они были святыми и сражались за небо, между тем как я грешник, который сражается за землю. Они завоевали себе небо мощью своей руки, ибо Царствие Небесное берется силою,196 я же до сих пор еще не знаю, что я завоевываю своими трудами и усилиями; но если только Дульсинея Тобосская избавится от своих страданий, моя судьба сразу улучшится, разум мой окрепнет, и я, быть может, направлюсь по лучшему пути, чем это было до сих пор».
Глубочайшее место в книге! Здесь временное помешательство рыцаря Дон Кихота растворяется в вечной доброте разума идальго Алонсо Доброго, и, может быть, во всей печальнейшей эпопее его жизни нет других слов, которые оставили бы у нас в сердце столь глубокую печаль. Здесь Дон Кихот углубляется и проникает в здравый смысл Алонсо Кихано Доброго, погружается в самого себя, возвращается в детство, к материнской груди, совсем как сказано у Тересы де Хесус197 («Книга моей жизни», глава III, раздел 11): «От познания самого себя никогда не следует отказываться, но нет души на этом величайшем пути, которая не нуждалась бы в неоднократном возвращении в детство, к материнскому молоку». Да, Дон Кихот возвращается здесь в свое духовное детство, в детство, воспоминание о котором утешает нам душу, потому что именно ребенок, живущий в нас, когда‑нибудь должен будет нас оправдать. Нужно стать детьми, чтобы войти в Царствие Небесное.198 Здесь вспомнились Дон Кихоту и овладели его сердцем те годы далекого детства, о котором ничего не говорит нам его история; все те таинственные годы, когда он был свободен от очарования рыцарских романов и мирно наслаждался в ясные вечера покоем тихой Ламанчи.
И в спокойной свободе от чар не было ли, бедный Рыцарь, воспоминания о той пригожей Альдонсе, о которой ты вздыхал долгих двенадцать лет, хотя и видел ее всего четыре раза? «Если только моя Дульсинея Тобосская избавится от своих страданий…» — говорил ты, мой бедный Дон Кихот, и о том же думал в глубине души Алонсо Кихано: «Если невозможное свершится благодаря моему безумию, если Альдонса, движимая состраданием и очарованная безумством моих подвигов, придет избавить меня от моей стыдливости, этой стыдливости бедного идальго в годах и исполненного любви, о! тогда «моя судьба сразу улучшится, разум мой окрепнет», и я направлю свои шаги к жизни, где меня ждет счастливая любовь! О! Моя Альдонса, моя Альдонса, ты могла заставить меня пойти по лучшему пути, чем тот, которым иду я, но… поздно! Я слишком поздно встретил тебя в своей жизни! О, тайны времени! С тобой я стал бы героем, но героем, не впавшим в безумие; с тобой мои героические усилия были бы обращены к подвигам другого рода и другого размаха, с тобой не в шутку я сделал бы плодородными земли моей родины!»
А теперь, оставив Алонсо Доброго, вернемся к Дон Кихоту, чтобы услышать, как Рыцарь, не отступающий от героического своего намерения восстанавливать в мире попранную справедливость и таким образом в конце концов обессмертить и прославить свое имя, признается, что и сам не знает, что именно «завоевывает своими трудами и усилиями»; и мы увидим, что он задумывается о спасении души своей и о завоевании Небес, а Небеса «берутся силою».
«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» — говорится в Евангелии (Мф. 16:26).
Слова Дон Кихота, здесь приведенные, признание в том, что он пал духом, опустился до здравомыслия Алонсо Доброго, яснее всего говорят о духовном его родстве с мистиками кастильской земли,199 с этими душами, полными жажды сухих нагорий, где они проживали, и спокойной ясности чистого неба, под которым печалились. В то же время это жалобы одинокой души.
К чему усердствовать? Для чего все это? «Довлеет дневи злоба его».200 К чему восстанавливать попранную справедливость в этом мире? Мир мы несем в себе, это наш сон, как и наша жизнь,201 очистимся сами и очистим его. Чистый взгляд очищает все то, чего касается; целомудренный слух не приемлет то неприемлемое, что слышит. В ком злонамеренность деяния — в том, кто его совершает, или в том, кто его осуждает? Ужасное злодейство какого‑нибудь Каина или какого‑нибудь Иуды не является ли выражением и символом злобы тех, кто создал эти легенды? Не наша ли злоба являет нам все плохое, что видится нам в наших братьях? Не соломина ли в твоем глазу затуманивает твой взгляд и позволяет тебе видеть бревно в моем?202 Возможно, дьявол в ответе за провинности тех, кто боится его… Освятим намерения наши, тогда и мир освятится, очистим наше сознание и чище станет окружающий мир. «Любовь покрывает множество грехов», — говорится в первом из двух посланий, приписываемых апостолу Петру (4:8). Чистые сердцем во всем видят Бога и все прощают во имя Его. Чужие намерения возникают вне нашего влияния, и только в намерении лежит зло.
И, кроме того, совершая эти героические деяния, — к чему ты стремишься? Восстанавливать попранную справедливость из любви к справедливости или обессмертить и прославить свое имя тем, что ты ее восстановил? По правде сказать, мы, бедные смертные, сами не знаем, что завоевываем в трудах своих. Пусть наша судьба улучшится, разум окрепнет, и тогда направим наши шаги по лучшему пути, чем до сих пор, по иному пути, не являющемуся дорогой тщеславия.
Искать известность и славу! Об этом уже сказал Сехисмундо, брат Дон Кихота:
Кто ж отдаст небесную славу За пустую славу земную?
А прошлое счастье — не сон ли? Кто, славные дни переживший, В глубине души не заметил, Их в памяти перебирая: Наверно, лишь сном все было, Что я видел? И если веры Нет во мне, и если я знаю, Что чувство — прекрасное пламя, Которое каждый ветер, Превращая в пепел, уносит, О вечности надо помыслить: Это — нетленная слава, Где счастье уже неусыпно И величье непреходяще.203
Обратимся к вечному; да, когда таким образом наша судьба улучшится, а разум окрепнет, давайте направим шаги наши по лучшему пути, чем до сих пор, направим наши усилия на то, чтобы завоевать Царствие Небесное, которое берется силою:
…нетленная слава, Где счастье уже неусыпно И величье непреходяще.
Еще раньше, много раньше, чем кальдероновский Сехисмундо, знаменитый Хорхе Манрике, повествуя о смерти своего отца, дона Родриго, магистра Ордена Сантьяго, рассказал нам о трех жизнях: плотской жизни, жизни имени и жизни души. Когда после стольких подвигов дон Родриго отдыхал
В именье своем, в Оканье, Смерть пришла к нему, постучалась Во двери дома.
И молвила: «Рыцарь верный, Оставьте сей мир обманный, Царство земное
С его прельстительной скверной, Пусть выкажет пыл свой бранный Сердце стальное. И коль смогли вы презреть И здравье, и жизнь — во имя Славы похвальной, Пусть доблесть ведет и впредь Вас стезями своими В сей путь прощальный. И пусть не будет вам днесь В горечь сей бой жестокий И неизбежный, Коль вы оставите здесь
Жизнь во славе, чьи сроки — Дольше, чем в прежней. Хоть жизнь, что славой дана, Тоже не счесть нетленной И настоящей, Все же лучше она Жизни телесной, бренной И преходящей.
Раз вера в Бога живая, В Божию власть над смертью, — То, чем вы жили, Пускайтесь в путь, уповая На то, что жизнь эту третью Вы заслужили».204
