Жизнь во славе, чьи сроки — Дольше, чем в прежней. Хоть жизнь, что славой дана, Тоже не счесть нетленной И настоящей, Все же лучше она Жизни телесной, бренной И преходящей.
Раз вера в Бога живая, В Божию власть над смертью, — То, чем вы жили, Пускайтесь в путь, уповая На то, что жизнь эту третью Вы заслужили».204
Разве не величайшее безумие — упустить вечную славу ради славы преходящей, вечность духа ради того, чтобы наше имя было памятно, покуда существует этот мир, то есть лишь мгновение в вечности? Тем более что тот, кто взыскует славы небесной, обретает вдобавок и славу земную. Хорошо сказал о том Фернандо дель Пульгар, советник, секретарь и летописец Католических королей,205 который в своей книге «Славные мужи Кастилии», повествуя о графе де Аро, доне Педро Фернандесе де Веласко,206 говорит нам, что «сей благородный граф, не поддавшийся славе земной, а стремившийся к славе небесной, так справедливо правил государством, что обрел награду, каковую обретает лишь подлинная добродетель: когда все в ней убедились, он завоевал такое доверие и такой вес, что если в королевстве возникала нужда в человеке, достойном великого и безоговорочного доверия, кто бы в том ни нуждался, отдельные ли граждане, или гарнизон крепости, либо еще кто, все ему доверялись». Иными словами, в поисках Царства Божия и справедливости, райского блаженства в иной жизни он достиг дополнительной славы и в этой жизни, откуда видно еще раз, что добродетель прибыльна, а благие деяния святого полезны.
И впрямь, самый верный и действенный путь — это путь святого. Иньиго Лойола в детстве, как я уже говорил, ссылаясь на падре Риваденейру, тоже был великим любителем рыцарских романов и стремился «снискать себе имя человека храброго, человека чести и воинской славы» («Житие», книга II, глава II). Но читал он и другие книги и «порешил изменить свою жизнь, и направил ход своих мыслей к более верной и надежной пристани, чем до этого, и распустил ткань, которую соткал было, и распутал ложь и обманы, порожденные его тщеславием» (книга II, глава II). Уж не было ли у нашего Иньиго какой‑нибудь Альдонсы, по которой воздыхал он все годы и которая привела его к святой жизни, после того как он повредил себе ногу?207
Поистине неизмерима глубина и поистине возвышенна печаль, пронизывающая описание встречи Дон Кихота с четырьмя изваяниями святых рыцарей, странствовавших во имя Господне! Наш Рыцарь счел эту встречу благим предзнаменованием, и впрямь она предвещала ему, что близок час его выздоровления и смерти! Вскоре после того как улучшится его судьба и окрепнет разум, он направит свои шаги по лучшему пути, по пути, ведущему к смерти.
Поистине неизмеримая глубина! Разве кто‑нибудь из нас, следующий или желающий следовать в чем‑то за Дон Кихотом, не испытал подобного? Печальный привкус торжества не что иное, как разочарование. Нет, ты совершил не то. Содеянное либо сказанное тобою не заслуживало рукоплесканий, которыми тебя наградили. Ты возвращаешься домой и остаешься один, и, не сняв одежды, бросаешься на кровать и даешь волю воображению, а оно парит в пустоте. Мысли рассеиваются, образы расплываются, тебя охватывает великое уныние. Нет, не то. Ты не хотел содеять то, что содеял, сказать то, что сказал, и тебе рукоплескали за то, что не было твоим. И вот приходит твоя жена, исполненная нежности, и, видя тебя на постели, спрашивает, что с тобой, что происходит, что беспокоит, а ты досадливо отделываешься от нее, ответив, быть может, сухо и жестко: «Оставь меня в покое!» И ты не в ладу с собой и с миром. А недруги твои думают, будто ты опьянен победой, когда в действительности ты печален, подавлен, совершенно подавлен. Ты сам себе противен, ты не можешь повернуть назад, не можешь вернуться в прошлое и сказать тем, кто собирался слушать тебя: «Все это ложь, я даже не знаю, что скажу, здесь мы обманываем себя; я собираюсь участвовать в спектакле; разойдемся же по домам и посмотрим, улучшится ли наша Судьба, укрепится ли наш разум».
Читатель, несомненно, заметит, что я пишу эти строки в приступе уныния. Так оно и есть. Уже ночь, я выступал днем публично, и в ушах у меня все еще отдаются убогим эхом аплодисменты. Слышатся мне и упреки, и я говорю себе: упрекающие правы. Они правы: обыкновенная ярмарка; они правы: я превращаюсь в клоуна, скомороха, в профессионального болтуна. И даже моя искренность, эта искренность, которой я так хвастался, превращается у меня в тривиальную риторику. Не лучше ли мне укрыться дома на какой‑то срок, помолчать, подождать? Но разве это осуществимо? Смогу. ли я продержаться хоть до завтра? Не трусливо ли дезертировать? Разве мое слово не идет кому‑то на пользу, хотя меня оно огорчает и тревожит? А голос, что говорит мне: «Молчи, комедиант!»? Голос ли это ангела Божия или голос демона–искусителя? О Боже, Ты знаешь, я отдаю Тебе на суд и хвалы, и порицания; мне неведомо, куда и какими путями Ты ведешь меня; Тебе ведомо: если кто‑то порицает меня, то сам я сужу себя строже, чем они; Ты, Господи, знаешь истину, Ты один; улучши же мою судьбу и укрепи мой разум, посмотрим, направлю ли я свои стопы по лучшему, чем теперь, пути!
«Я не знаю, что я завоевываю своими трудами», — говорю я вместе с Дон Кихотом. А Дон Кихоту пришлось сказать это в один из тех моментов, когда душа его ощутила дуновение крыл таинственного ангела, в момент смятения. Потому что бывают мгновения, неизвестно как и откуда возникающие, когда вдруг и в самую неподходящую минуту нами овладевает чувство нашей смертности, захватывающее нас врасплох, когда мы беззаботны. Чем сильнее я захвачен городской суетой и житейскими делами, увлечен празднеством либо приятной болтовней, тем неожиданнее ощущение, что надо мной взмахнула крылами смерть. Не смерть, а нечто страшное, ощущение распада, беспредельной тоски. И эта тоска, вырывая нас из познания кажущегося, стремительно несет нас к подлинному познанию вещей.
Всякое творчество — что‑то, с чем рано или поздно мы должны покончить, либо что‑то, что должно покончить с нами, ведь если мы улетучимся из этого мира, не значит ли это, что мир этот улетучился из нас самих? Можешь ли ты представить себе самого себя несуществующим? Попробуй, напряги воображение и представь себе, что не слышишь, не видишь, не осязаешь, ничего не помнишь; попробуй сделать это — и тогда, возможно, ты вызовешь в себе и узнаешь ту тоску, которая охватывает нас, когда мы этого меньше всего ожидаем; и ты почувствуешь, как застрянет ком в горле самой души твоей, стесняя дух твой. Подобно птице–пересмешнику на дубе, неизбывная печаль подтачивает нам сердце ударами клюва, чтобы свить себе гнездо в этом дупле.
И в этой тоске, в этой предельной скорби духовного безвоздушья, когда мысли ускользают от тебя, ты устремляешься ввысь в тоскливом полете, чтобы вернуть их к субстанциальному познанию. И увидишь, что мир — твое творение, а не твое представление, как говорил германец.208 И предельным усилием этой скорби ты завоюешь истину, а истина — вовсе не отражение Вселенной в разуме, нет, она оплот Вселенной в сердце. Духовная тоска является вратами к познанию субстанциальной истины. Чтобы верить и жить в вере, выстрадай свою веру. Над всеми отрицаниями «логики» — науки разума, которая правит кажущимися отношениями вещей, — возвышаются утверждения науки сердца, назовем ее «кардиака»,209 наука эта правит теми субстанциальными подробностями, которые характеризуют эти вещи и отношения. Хотя голова подсказывает тебе, что сознание твое однажды угаснет, твое сердце, разбуженное и освященное бесконечной скорбью, научит тебя тому, что существует мир, где правит не разум. Истина — это то, что заставляет жить, а не то, что заставляет думать.210
При виде изваяний Дон Кихот почувствовал внезапно подобие обморока. Не пройди он через это испытание, наш Рыцарь так вознесся бы над всем человеческим, что утратил бы всякую человечность, а потому не смог бы стать образцом для людей, погрязших в каждодневности.
Сильным было потрясение, но ведь и сам Христос, скорбя в оливковой роще, взмолился Отцу своему, дабы пронес мимо чашу мук.211 Дон Кихот усомнился на мгновение в Славе, но она, его возлюбленная, уже возлюбила его, стала как бы его матерью, ибо всякая истинно любящая становится матерью любимому. Есть мужчины, которым не постичь всей глубины женской любви, пока женщина в миг скорби не воскликнет с болью: «Сын мой!» — и не обнимет любимого с материнской нежностью. Всякая женская любовь, если она истинная и глубокая, — любовь материнская; женщина усыновляет того, кого любит. Так и Дульсинея уже не только госпожа мыслей Дон Кихота, но и духовная матерь его; даже вздумай он избавиться от сыновних уз, вот увидите сами, она первая обратится к нему с нежным призывом, подобно тому как позовет кормящая мать своего телка–сеголетка, резвящегося на свободе: вымя ее переполнено, и ласковое ее мычание найдет его, где бы он ни носился; вот увидите, она уж сумеет его подманить.
