Одно грело душу — это всепоглощающее внимание, которое он уделял ребенку. Он боялся взять его на руки или даже притронуться к нему, но он мог стоять у колыбели и квохтать: «Разве это не чудесно… это мой сын!» Я хотела, чтобы ребенка назвали его именем. Он не считал это хорошей идеей, рассуждая, что дети, которые носят имена знаменитых родителей, с самого рождения несут крест. «В любом случае, у нас есть масса времени на то, чтобы рассмотреть варианты. Официально этот ребенок не родится в ближайшие шесть-десять недель».
Девятого мая, через четыре дня после родов, Коно сообщил, что Харрисон Кэрролл по-прежнему дежурит перед въездом на Коув-Вэй. Чарли решил действовать. Он вызвал д-ра Кайзера по телефону и дал нам с мамой указания: «Соберите все необходимое. Когда вы будете в доме, ни с кем не общайтесь, кроме меня и доктора. Я приеду навестить вас, если смогу. А теперь поторапливайтесь!»
Поскольку ехать с шофером было рискованно, Чарли разработал изощренный план. Доктор Кайзер поведет машину, а мама, ребенок и я последуем за ним в мамином «Студебекере». По сигналу мы вышли из дома через боковую дверь, где в машине нас ждал доктор. Пока мы ехали за ним по крутой дороге в маминой машине, я крепко прижимала к себе ребенка и сидела, пригнувшись, так чтобы в случае, если Кэрролл окажется на своем посту, он не увидел меня.
— Зачем мы это делаем, мама? — спросила я. — Мы ведем себя, как идиоты.
— Нет, это не так, — горячо возразила она. — Воспринимай это как приключение.
Я посмотрела на нее так, словно она сошла с ума.
Поездка в Сан-Бернандино заняла два часа по шоссе, а потом еще час по неасфальтированным горным дорогам. Доктор Кайзер проводил нас в бревенчатый домик, окна и двери которого были обиты гнилыми досками, словно он с трудом перезимовал. Я нежно прижимала к себе ребенка и ждала, когда доктор выйдет из своей машины, а мама — из нашей. День был холодный и тяжелая роса покрывала землю и листву. С виду в лачуге было ненамного теплее, чем снаружи, но и холоднее едва ли могло быть, поэтому, хорошенько укутав ребенка в одеяло, я вышла из машины и направилась к двери, на которой доски держались на одном или двух ржавых гвоздях.
Извиняющимся голосом доктор пояснил: «Мы с друзьями используем дом для охоты или рыбалки, но только летом. Сейчас тут должно быть очень грязно и сыро, но все поправимо. Давайте войдем и посмотрим». Он оторвал доски и открыл дверь.
Внутри действительно было грязно, сыро и невероятно уныло. Пока мама и доктор разжигали огонь в камине, единственный свет в гостиной исходил от грубого сооружения, подвешенного к потолку на ржавой цепи. Доктор вел себя беспокойно, словно хотел уехать как можно быстрее, и выглядел как человек, которому стыдно за то, на что он пошел ради денег. «Места здесь немного, — сказал он. — Но все есть, и ребенку будет хорошо. Есть много консервов, кастрюли, сковородки, тарелки и все такое. Моющие средства, поленья и газеты там, на заднем крыльце. Если вам сложно разжигать огонь, для обогрева можно использовать печь. Здесь нет телефона, но вам ничего не понадобится. Я обязательно вернусь в пятницу вечером и привезу все необходимое».
Он вышел, а через минуту жужжание мотора затихло, и воцарилась тишина. В камине потрескивало полено. Ребенок начал плакать.
В горном домике не было горячей воды, ковров на полу и привычного кухонного оборудования, зато были удобные кровати, достаточное количество одеял и граммофон с множеством пластинок. Как только я пришла в себя от унижения из-за ощущения, что меня выкинули на задворки цивилизации, я должна была признать, что ландшафт великолепен. На деревьях и кустах распускались свежие весенние побеги, а зеленые косогоры пестрели дикими цветами.
Мы принялись за обычные дела. Когда ребенок спал, а делал он это большую часть времени, мы занимались домашней работой, ловили нежные лучи солнца, слушали граммофон и рано отправлялись отдыхать. Я чувствовала себя прекрасно. Впервые за год я была способна не думать бесконечно о Чарли. Это удивляло меня и радовало, так как я обнаружила, что, не зацикливаясь на нем — на обожании, ненависти или страхе, — я не разрушаю себя. Я могла быть собой. Я могла отдавать себя ребенку — моему ребенку.
Д-р Кайзер приехал в пятницу и привез детские вещи и некоторые другие предметы первой необходимости. Он осмотрел меня, взвесил ребенка, нашел нас обоих в добром здравии, сказал, что ребенок набирает вес нормально, и собрался уезжать. Я спросила его, видел ли он Чарли, и не передавал ли тот мне что-нибудь на словах.
«Он очень занят и, наверное, у него не будет возможности приехать сюда, но он передает самые лучшие пожелания», — ответил доктор и ретировался, оставив нас в этом забытом богом месте.
Временами я подолгу слушала пластинки. Иногда, когда мама купала ребенка в тазу, я ложилась на одеяле возле дома и наблюдала, как насекомые строят свои летние домики, а потом поворачивалась на спину и смотрела, как птицы парят над вершинами деревьев. В таком бездумном состоянии легче было верить, что мое пребывание здесь не унизительно, и что я должна безоговорочно слушаться мужа.
К концу второй недели мама посетовала, что у нас на исходе бакалея, и отправилась на машине вниз по дороге. Некоторое время спустя она вернулась с провизией и с новостью, что ее появление в небольшом магазине, который она нашла, вызвало некоторое любопытство. В следующую пятницу д-р Кайзер приехал снова и опять привез продукты, опять осмотрел нас и заверил, что все отлично, и по-прежнему не передал никаких новостей от Чарли, за исключением привета и лучших пожеланий. Лучших пожеланий. И на этот раз снова, засмущавшись, он поспешно засобирался уходить.
В следующую среду в дверь постучал человек и любезно попросил д-ра Кайзера: он играл с ним в прошлое лето в покер и, проезжая мимо, увидел дым из трубы. Просто зашел поздороваться. Никак не называя себя, мама объяснила, что доктор не появится в ближайшие пару дней. Потом, когда человек ушел, и она была уверена, что он не вернется, она поехала в магазин, позвонила Чарли и рассказала ему о случившемся. Ей было велено паковать вещи и ждать, пока за нами заедут Коно с Франком. Он ни слова не спросил ни о ребенке, ни обо мне.
Коно с шофером приехали на следующее утро и отвезли нас — маму и меня с малышом в «Студебекере» в двухэтажный дом на Манхэттен-бич, который для нас в считанные часы арендовала под вымышленным именем жена Элфа Ривза, Эмми. Здесь мы по-прежнему не были дома, но это был огромный прогресс по сравнению с вынужденной сельской жизнью. Дом смотрел на море, и лишь прибрежный бульвар отделял его от песчаного пляжа. Звук набегающих волн, разбивающихся в белую пену, облегчал душу после тишины гор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
