— Вы!..
— Не вовремя явилась. Но я не хотела, повидавшись с тетенькой, не заехать опять к вам и не успокоить
Серафимы. Бог с ней, коли она меня считает лицемеркой. Я из-за денег ссориться не способна. Теперь я у вас заживаться не стану. Только бы вы-то с Симой начали другую жизнь…
Голос ее дрогнул.
— Ах, Калерия Порфирьевна! Всего хуже, когда стоишь перед решением своей судьбы и не знаешь: нет ли в тебе самом фальши?.. Не лжешь ли?.. Боишься правды-то.
Теркин закрыл лицо ладонями и упал головой на траву.
— Нешто… вы, — Калерия запнулась, — охладели к ней?
— Не знаю, не знаю!
— Старики наши сказали бы: "Это вас лукавый испытывает". А я скажу: доброе дело выше всяких страстей и обольщений. В Симе больше влечения к вам… какого? Плотского или душевного? Что ж за беда! Сделайте из нее другого человека… Вы это можете.
— Нет, не могу, Калерия Порфирьевна. С ней я погрязну.
— Таково ваше убеждение?.. Лучше, Василий Иваныч, пострадать, да не отворачиваться от честного поступка. Ежели вы и боитесь за свою душу и не чувствуете к Симе настоящей любви — все-таки вы ее так не бросите!
"Брошу, брошу!" — чуть не слетело с его губ признание.
Он молчал, отнял руки от лица и глядел в землю, низко нагнув голову, чтобы она не могла видеть его лица. стр.229
— Простите меня за то, что разбередила вас! — сказала тихо Калерия и приподнялась. — Пора и в Мироновку. Там детки больные ждут.
До выхода из леса они молчали.
ХVII
С того перекрестка, где всего неделю назад Теркин окликнул глухонемого мужика, они повернули налево.
— Этот проселок, — сказал он Калерии, — наверно доведет нас до Мироновки.
Не больше ста сажень сделали они между двумя полосами сжатой ржи, как, выйдя на изволок, увидали деревню.
У въезда сохранились два почернелых столба ворот, еще из тех годов, когда Мироновкой владел один генерал из «гатчинцев». На одном столбе держался и шар, когда-то выкрашенный в белую краску. Ворота давно растаскали на топку.
— Вы здесь еще не бывали, Василий Иваныч? — спрсила
Калерия, ускоряя шаг. Ей хотелось поскорее дойти.
— Нет; на этой неделе собрался и не дошел.
— Есть усадьба? Кто-нибудь живет… помещики или управляющий?
— Знаю, что в доме живет по летам семейство одно. Пайщик нашего общества, некто Пастухов. Не слыхали?
— Нет, не слыхала.
— Я сам не знаком с семейством. Да это ничего. Пойдемте в дом. Я отрекомендуюсь и вас представлю. Они, конечно, будут рады и дадут сведения, куда идти, в какие избы.
— Это не важно! Я и сама найду, только бы туда попасть, в эту самую Мироновку.
Им обоим легче стало оттого, что разговор пошел в другую сторону.
"Будь что будет! — повторял он про себя, когда они молча шли из лесу. — Жизнь покажет, как нам быть с Серафимой".
Тотчас за столбами слева начинался деревенский порядок: сначала две-три плохеньких избенки, дальше избы из соснового леса, с полотенцами по краям крыш, некоторые — пятистенные. По правую руку от стр.230 проезда, спускающегося немного к усадьбе, расползлись амбары и мшенники. Деревня смотрела не особенно бедной; по количеству дворов — душ на семьдесят, на восемьдесят.
На улице издали никого не было видно; даже на ребятишек они не наткнулись.
— Так в усадьбу идем? — спросил Теркин.
— Спросить бы надо.
— Да вам что ж стесняться, Калерия Порфирьевна?
Она как будто конфузилась.
— Я не трусиха, Василий Иваныч, а только иной раз невпопад. Может, они там отдыхают. А то так Бог знает еще что подумают. Впрочем… как знаете…
Просторную луговину, где шли когда-то, слева вглубь, барские огороды, а справа стоял особый дворик для борзых и гончих щенков, замыкал частокол, отделяющий усадьбу от деревенской земли, с уцелевшими пролетными воротами. И службы сохранились: бревенчатый темный домик — бывшая людская, два сарая и конюшня; за ними выступали липы и березы сада; прямо, все под гору, стоял двухэтажный дом, светло-серый, с двумя крыльцами и двумя балконами. Одно крыльцо было фальшивое, по-старинному, для симметрии.
Все это смотрело как будто нежилым. Ни на дворе, ни у сарая, ни у ворот — ни души.
— Мертвое царство! — вымолвил Теркин.
Они вошли в ворота. И собак не было.
На крыльце бывшей людской показалась женщина вроде кухарки, одетая не по-крестьянски.
— Матушка, — крикнул ей Теркин, — подь-ка сюда!
С народом он говорил всегда на "ты".
Женщина, простоволосая, защищаясь ладонью от солнца, неторопливо подошла.
— Господа Пастуховы тут живут?
— Тут, только их нет.
— Уехали в посад?
— Совсем уехали… раньше как недели через две не вернутся.
— Куда? На ярмарку, в Нижний?
— Нет, лечиться… на воды, что ли, какие. Сергиевские, никак.
Теркин и Калерия переглянулись.
— И никого в доме нет? стр.231
— Никого. Вот я оставлена да кухонный мужик… работник опять…
Идти в дом было незачем.
— А скажите мне, милая, — заговорила Калерия, у вас на деревне дети, слышно, заболевают?
Женщина отняла ладонь от жирного и морщинистого лба, и брови ее поднялись.
— Как же, как же. Забирает порядком.
— Доктор приезжал? Или фельдшер?
— Не слыхать чтой-то. Да без барыни кому же доктора добыть?.. Староста у них — мужичонко лядащий… опять же у него бахчи. Его и на деревне-то нет об эту пору.
— А в каких избах больные ребята? — тревожнее спросила Калерия.
Теркин смотрел на ее лицо: глаза у нее стали блестящие, щеки побледнели.
— Да, никак, в целых пяти дворах. Первым делом у Вонифатьева. Там, поди, все ребята лежат вповалку.
— Что же это такое?
— Жаба, что ли. Уж не знаю, сударыня. Нам отлучаться не сподручно, да мы и Я не сподручно, да мы и деревенских- то мало видим. Тоже… народ лядащий!..
— Послушайте, — Калерия заговорила быстро, и голос сразу стал выше, — покажите мне, которая изба Вонифатьева.
— Вон самая угловая, коло колодца, супротив той бани… где тропка-то идет.
— Хорошо!.. Благодарю!.. Василий Иваныч, я пойду…
Подождите меня.
— Почему же я не могу?
— Нет, это меня только свяжет. И, как знать, может, болезнь…
— Заразная?
Теркин усмехнулся.
— И очень.
— Так почему же мне-то больше труса праздновать, чем вам?
— Это мое коренное дело, а вам из-за чего же рисковать?
— Нет, позвольте!..
Ему захотелось непременно проводить ее, помочь, быть на что-нибудь годным.
— Прошу вас, Василий Иваныч. Этим шутить нечего. Вы
— не один… стр.232
И ее глаза досказали: подумайте о той, кто вами только и дышит.
Он послушался.
— Милая, — обратилась Калерия к женщине, — пока я обойду больных, могут вот они погулять у вас в саду?
— Что же, пущай!.. Это можно.
— Я вас здесь и найду, в саду. Родной! уж вы не сердитесь!..
И легкой поступью она удалилась, ускоряя шаг. Из ворот она взяла немного вправо и через три минуты уже поднялась к колодцу, где стоял двор Вонифатьевых.
Теркин не отрывал от нее глаз.
"А вдруг как это эпидемия?" — спросил он и почувствовал такое стеснение в груди, такой страх за нее, что хоть бежать вдогонку.
— Проводить, что ли, вас, барин, в сад? — спросила женщина.
— Спасибо! Не надо!
Он дал ей двугривенный и пошел, оглядываясь на порядок, к воротцам старого помещичьего сада по утоптанной дорожке, пересекавшей луговину двора, вплоть до площадки перед балконами.
Стеснение в груди не проходило. Стыдно ему стало и за себя: точно он барич какой, презренный трус и неженка, неспособный войти ни в какую крестьянскую беду. Неужели в нем не ослабло ненавистничество против мужиков, чувство мести за отца и за себя? Мри они или их ребятишки — он пальцем не поведет.
Нет, он не так бездушен. Калерия не позволила ему пойти с нею. Он сейчас же побежал бы туда, в избу Вонифатьевых, с радостью стал бы все делать, что нужно, даже обмывать грязных детей, прикладывать им припарки, давать лекарство. Не хотел он допытываться у себя самого, что его сильнее тянет туда: она, желание показать ей свое мужество или жалость к мужицким ребятишкам.
Голова у него кружилась. В аллее, запущенной и тенистой, из кленов пополам с липами и березами, он присел на деревянную скамью, в самом конце, сиял шляпу и отер влажный лоб.
Страх за Калерию немного стих. Ведь она привыкла ко всему этому. За сколькими тяжелыми больными ходила там, в Петербурге. И тиф и заразные воспаления… мало ли что!.. Да и знает она, какие предосторожности стр.233 принимать. Наверно, и в ящике у нее есть дезинфекция.
Он мысленно употребил это модное слово и значительно успокоился. Под двумя липами, в прохладной тени, ему стало хорошо. Прямо перед его глазами шла аллея, а налево за деревьями начинался фруктовый сад, тоже запущенный, когда-то переполненный перекрестными дорожками вишен, яблонь и груш, а в незанятых площадках — грядами малины, крыжовника, смородины, клубники.
