Теперь высокие окна светятся в темноте белыми прямоугольниками. Нереальный, молочно-белый свет бросают в залу лица за стеклом. Герман видит на фоне этого света темный силуэт Эрмелинды. Видит ее бесконечно медленные движения, когда рука нерешительно замирает над фруктовой вазой, обхватывает смокву, тянется к нему. И он понимает: настала решающая минута. Общество за столом оборачивается к нему, ждет. И тысячи безымянных там, во мраке, слушают и ждут. Силуэт Эрмелинды неподвижен. Помоги же ей. Поспеши. Скоро будет слишком поздно. Поспеши.
Наконец к нему приходят слова, которые размыкают губы, заставляют шевелиться в ответ на их безмолвную мольбу.
— Эрмелинда.
— Да.
— Чего ты хочешь.
— Я хочу…
— Попробуй. Попробуй сказать.
Улыбка Эрмелинды медленно гаснет. Оцепенелая улыбка грезы тает, как круги на воде. Боль осознания искажает ее черты. Герман протягивает руку над столом, точно желая помочь.
— Попробуй.
— Я не хочу выходить замуж.
— Да. А теперь скажи мне, чего ты хочешь. Попробуй.
— Я не хочу ехать в Кведлинбург. Не хочу ехать. Не хочу оставаться.
— Ладно. И что же?
— Не знаю.
— Попробуй. Эрмелинда, прошу тебя…
— Не хочу ехать, не хочу оставаться. Ни ехать, ни оставаться. Не знаю…
— Эрмелинда…
— Я хочу… я хочу… Ах, не знаю. Боже милосердный, я вообще не знаю… — Эрмелинда роняет голову на стол и разражается слезами. Герману не дотянуться до нее через белоснежное поле льняной скатерти. Скопец. Кастрат. Ты ее предал.
Свет в высоких окнах мало-помалу блекнет. Лиц там уже нет. Замерли в ожидании шестеро лакеев, в самом деле только шестеро. Длинный Ганс, успокаивая, положил руку на лоб генерала. Взгляд его до краев полон презрения.
Шевалье де Ламот внезапно разражается смехом. Откидывается назад и хохочет, резко, отрывисто, — с таким звуком сбегают по каменной лестнице подбитые железными гвоздями башмаки. Потом он вскакивает, еще захлебываясь хриплым смехом.
— Вот видите! Что я говорил! Пьян в стельку! Ventre-saint-gris! Он пьян! — Шевалье выхватывает у ближайшего лакея свечу и взбирается на стол. Фыркая и урча от сдерживаемого смеха, зажигает большую люстру. Зала вмиг наполняется светом.
Всё как раньше, всё вернулось к реальности, всё… По белой скатерти рассыпаны объедки, красные ручьи пролитого вина, обглоданные кости, огрызки яблок, голые виноградные веточки, остатки пудинга…
Шевалье задувает свою свечу. Широко расставив ноги, стоит перед Германом, легонько пинает его мыском сапога. Черная когтистая лапа стискивает белый воск свечи.
— Ну, пастор. Что теперь скажете? А? Я было подумал, что с вами надобно считаться. А выходит, нет?
Огромное бессильное отвращение, необоримое, как холод умирающей плоти. Он пытается побороть тяжкую тошноту, диафрагма работает с натугой, его вот-вот вырвет. Реальность бесконечно далеко, за толстой стеклянной стеной отвращения. Трезвый, холодный экстатический порыв сменился тяжелым, тупым, безнадежным дурманом обыденной реальности. Голова мотается на плечах, подбородок отвис. Дрожащей рукой он протягивает за плечо пустой бокал и, брызгая слюной, неразборчиво мямлит:
— Дайте мне пить…
— Ventre-saint-gris! Будто еще недостаточно напился! Ну все, пора кончать с его дурацкими выходками. Надо его проучить.
Шевалье, бойко размахивая белой свечой, плясал на столе как торжествующая мартышка. Один из лакеев пожалел жаждущего и налил ему полбокала. Герман отхлебнул глоток и устало скривился. Вино ему было уже не по вкусу.
— Господи, — безнадежно пролепетал он.
Шевалье мягко, по-кошачьи, спрыгнул со стола, подбежал к генералу. Вкрадчиво погладил красный бархат кафтана. Длинный Ганс заложил руки за спину и отступил назад.
— Ваше превосходительство! Пора. Теперь слово за вами, молвите истинный приговор.
Больной глаз генерала с неудовольствием смотрел на шевалье. Шевалье словно бы пытался вылепить некий образ из бесформенной массы, которую разминали его черные когти. Он что-то шептал генералу на ухо, будто хотел вдохнуть в умирающего старца жизнь. Притвиц с трудом выпрямился и сел в своей подушечной могиле.
— Пастор Андерц. И ты тоже, мой мальчик. Извольте послушать меня.
— Хорошо, хорошо, — шепотом подбадривал шевалье.
Притвиц наморщил лоб и с усилием вперил взгляд в Германа. Потом недоверчиво качнул головой:
— Sapperment. Наверное, так оно и есть, но… Трудно примириться с этой мыслью.
— Терпение, ваше превосходительство, из самого твердого металла можно выковать прекрасные вещи. Времени у нас вдоволь.
— Н-да. Я должен исполнить мой долг. Притвиц всегда Притвиц. Послушайте, пастор. Той жизни, какую вы ведете, пора положить конец. Пьянство, обжорство, безделье. Размышления и праздные спекуляции. Вдобавок вы внушаете нелепые мечтания Иоганнесу. Черт побери! Мальчишка порой донельзя строптив!
Герман оторвал от скатерти усталую голову. Он едва не уснул. Словно далекое мушиное жужжание сквозь закрытые двери дурмана и отвращения долетают голоса. Перед усталыми глазами расплывчатой лежачей восьмеркой двигаются лица. Он слабо усмехнулся в сторону голосов и промямлил:
— Спаси Господь ваше превосходительство. Ваш покорный слуга…
— Приказ, — шепотом подсказал шевалье.
— Ась?
— Приказ, дайте ему приказ!
— Да-да, конечно. Э-э… Пастор Андерц. И ты, мой мальчик. Завтра вы оба переедете сюда, во дворец. Надо подшлифовать ваши манеры, заняться вашим воспитанием. Я хочу, чтобы вы были на глазах. Иоганнес наденет ливрею и станет первым камердинером. Что же до вас, пастор… Да, о вас мы еще поговорим. Пока будете помогать Дюбуа. Ну как? Дюбуа! Черт побери, да он никак спит. Ну, стало быть, и возразить не может. Решено. Завтра вы оба начнете новую жизнь.
— Не желаете ли поблагодарить вашего патрона и благодетеля за столь щедрое предложение, пастор? — Шевалье беспокойно смотрел на Германа. — Ну, так как же? Не соблаговолите ли пасть в ноги его превосходительству?
Герман мягко, мешком рухнул со стула и остался лежать на полу, как тряпичная кукла. Отвращение сковало его волю. Остаться здесь, под пятой тирана. Дворцовым священником на щедром годовом жалованье. Новый пасторский сюртук. Пустить корни и расти. Почему бы и нет. Почему нет. Господи, в конце концов всё едино.
— Та-ак, вконец упился. Ventre-saint-gris! Отвечай! Даже поблагодарить генерала за щедрое предложение и то не способен? Нечего тут валяться кулем! Вставай! Вставай и благодари хозяина, парень!
— Оставьте его.
От изумления шевалье потерял дар речи — Длинный Ганс вышел из мрака покорной службы. А великан нагнулся и легко, точно куклу, подхватил Германа на руки. Пьяный захлопал глазами, но протестовать не стал. Наоборот, поудобнее устроился в объятиях друга и спокойно уснул, припав головой к его груди. Умиротворенная улыбка замерла в уголке рта. Длинный Ганс ощупал приятеля, как будто хотел убедиться, что он цел и невредим. Потом повернулся к генералу. Немного постоял в раздумье. Огромный, молчаливый, со спящим дитятею на руках.
— Спасибо, конечно, за этакую милость. Но я тут не останусь. И пастор тоже. Мы уезжаем, нынче вечером.
— Держите его! Лакеи, остолопы… Хватайте его!
Шевалье приплясывал от злости. Длинный Ганс сочувственно улыбнулся и покачал головой.
— О нет, — назидательно сказал он, — не выйдет этак-то. Вы нас не удержите, коли мы не хотим. А мы аккурат не хотим. Ни пастор, ни я. Мы не таковские. Нам пора в путь, сегодня же вечером, мы остаться не можем.
Шевалье тотчас успокоился, опять принял безразличный вид. Сел на свое место, начал тереть глаза и зевать, как сонная кошка. Длинный Ганс отвернулся и пошел к двери. Ноги Германа покачивались в такт его тяжелым шагам. Двое лакеев бросились к двери, распахнули створки. Эрмелинда встала, хотела закричать. Но было уже слишком поздно. Великан исчез во мраке, унося своего спящего друга.
VII. На пути к золотому руну
— Видишь ли, Ганс, странствовать — поистине великое дело. Когда человек оставил кочевую жизнь и расселился по городам и весям, он явно забыл о своем небесном происхождении. Оседлый человек становится склочным и жадным, и совесть у него всегда нечиста, потому что он как бы совершил предательство. Странствовать… Господи, читая о великих переселениях народов, о мятежах и бунтах давних времен, я не могу удержаться от слез. Вспомни Моисея, пророка Божия, который вышел со своим народом из Египта. Вот великий подвиг. Вот над чем стоит подумать.
— Вы, пастор, чепуху городите. Моисей-то дошел.
— Что ты имеешь в виду?
— Моисей-то дошел до земли Ханаанской. И не удивительно, он ведь вроде как подрядился на ярмарке к другому хозяину, и тот обеспечил работу на новом месте.
