– Уходим, – бросила мне супруга, – шевелись, Ицхак! – И сунула револьвер в саквояж.
Мы вышли из подъезда и не слишком скорым шагом, чтобы не привлекать внимания, направились в сторону ближайшей арки. Выйдя на улицу, так же неспешно прошли остановку, после чего, дождавшись автобуса, сели на маршрут, идущий в сторону вокзала.
– А как же наган, Двойра, – спросил я её, когда мы оказались в безопасности, – ты же хотела избавиться от него там же, в лифте.
– Не было времени отпечатки стирать, – хладнокровно ответила моя жена, – я была не в перчатках, не знала, что мне, слабой женщине, придётся делать работу за тебя, Ицхак.
– И теперь ты счастлива, Двойра? – осторожно спросил её я – только для того, чтобы просто что-нибудь спросить. – Это то самое, о чём мы так долго мечтали?
– Да, Ицхак, теперь я счастлива, – кивнула моя Двойра, – но не тем, что вышибла ему мозги, а потому, что теперь мы сможем рассказать нашим детям, что они отмщены. И мы сможем наконец увидеться с Нарочкой, Эзрой и Гиршиком.
Она была права, как всегда, моя любимая жена. Этим вечером нам предстоял путь не только на Каляевскую, но и гораздо дальше. Куда – теперь вы это знаете. За вычетом времени для того, чтобы дописать последние строки, которые вы в эту минуту дочитываете.
Всё стало другим: солнце, тьма, день, ночь… Я приближаюсь к финалу. Все эти годы мы жили не своей жизнью – и не только потому, что не было возле нас детей, но ещё из-за того, что не было вокруг нас любимого города, в котором мы когда-то собирались прожить долгую счастливую жизнь, а вместо этого провели остаток жизни в чужом нам месте. И даже эти длинностебельные цветы с круглой жёлтой головой, на которые нам приходилось смотреть все эти двадцать посторонних лет, не вызывали в нашем сердце никаких чувств, кроме горестной тоски и ощущения чужого дома.
Двойра умерла первой. Она заснула, положив под щёку свой маленький кулачок. Я держался чуть дольше, и потому, до того как отправиться в последнее плавание, успел-таки уложить мою Двойру прямо, вытянув её руки вдоль тела. Я же и прикрыл веки. Меня, скорее всего, найдут с открытыми глазами, и поэтому теперь я думаю, что первым увижу детей, хотя не я заслужил того, а моя верная супруга.
Прощайте, кто бы вы ни были, и храни вас Бог. А станете молиться, так милосердно вас прошу лишний раз поблагодарить Всевышнего от нашего с Двойрой имени за то, что не умертвил убийцу наших деток, а позволил сделать это нам самим».
12
Этими словами заканчивались записи Ицхака Рубинштейна. Какое-то время Дворкин оставался в неподвижности, слепо уставившись в заключительную фразу рукописи, вновь и вновь перебирая её губами от первого слова и до последних букв. Что делать дальше, Моисей Наумович не знал. Наверно, следовало срочно поделиться этим своим переживанием с кем-то из родных, кто бы чувствовал мир похоже тому, как воспринимал его он сам. Однако такого человека не было. Внезапно ему пришло в голову, что таким человеком, возможно, могла бы стать мачеха, Анна Альбертовна, к которой он с некоторых пор испытывал самое тёплое чувство. Нет, переписку они не вели, но слова, которыми успели обменяться в двух письмах, несомненно сблизили их, дав каждому ощущение некой новой, ранее не объявленной родственности. Это было всё, о чём он сумел лишь кратко подумать, но, к великому сожалению, ничего не мог предпринять.
Нужна была пауза, любая. Моисей встал из-за стола и направился к Лёке, в бывшую обитель Рубинштейнов. Там он, войдя, обнаружил активную деятельность молодых супругов по окончательному уничтожению памяти о покойных подселенцах. Груда носильных вещей, выброшенных из задвинутого в угол гардероба, постельное бельё, изъятое из выдвижных ящиков комода, прочие бытовые и житейские причиндалы – всё было свалено в комнате в общую кучу. За всем этим из своего алькова, сидя верхом на подушке, внимательно наблюдал маленький Гарька.
– Вот, пап, смотри, – Лёка кивнул отцу на ворох соседских вещей, – уже вторая куча, первую мы вынесли и спустили.
Совершалось что-то не то, и Дворкин осознал это сразу, ещё не успев разобраться в том, что сам же имеет в виду. Не ответив, он вернулся в тамбур и распахнул сундук Рубинштейнов. Вещи, те самые, Нарочки, Эзры и Гиршика, так и лежали, сложенные аккуратной стопкой, на прежнем месте. Моисей облегчённо выдохнул и подумал о том, что бы с ним было, если бы всё это по примеру остального имущества улетело в вонючий мусоропровод.
– Это я заберу, – сказал он сыну, – это вам трогать не нужно.
Больше ему сказать было нечего, не нашлось удобопонятных слов. Дальше между ним, профессором Дворкиным, и его роднёй зияла бездонная пропасть, и для того, чтобы её одолеть, вероятно, нужна была какая-то другая жизнь, непохожая на эту.
– Для чего тебе это говнище, пап? – не понял Лёка. – Там же одно барахло, старьё позорное, ты чего?
Моисей Наумович не ответил – снова было нечего. И тут он вспомнил, как осенило.
– А ноты ты, надеюсь, прибрал?
– Какие ноты? – удивился Лёка – Откуда ноты, чьи?
– Тебе что, мама ничего не сказала? – напрягся Дворкин, предчувствуя нечто ужасное.
– Нет, – пожал плечами сын, – а что такое?
– Они вот тут были, – чуть побледнев, уточнил Моисей Наумович и указал рукой на комод, – в нижнем ящике. Между прочим, Гарькино наследство.
– Да мы с Катей этот комод первым и освободили, – развёл руками Лёка, – всю дрянь оттуда выгребли и в мусор сбросили. Ещё вчера. А что такое?
«В этой семье все или идиоты, или негодяи, – подумал вдруг Дворкин, – и в первую очередь я сам. Вера не сказала, потому что презирает Рубинштейнов. Я не проследил, потому что забыл. Лёке, тому вообще по барабану. А Катя… Она, может, и неплохая, и всё такое, но только совершенно чужая. Из тех, кто никогда не станет своей, близкой, родной… Вся надежда теперь на маленького моего Гарьку».
Оставалось надеяться на чудо. На следующее утро начиная с пяти утра профессор Дворкин уже дежурил у входа в мусорную камеру, чтобы не проглядеть начало выемки. И он дождался. Всё то время, пока дворничиха выгребала мусор из нижней камеры мусоропровода, он стоял рядом, отсматривая каждую, уже успевшую невыносимо провонять подробность от мусорной мелочёвки. Обнаружилось практически всё из наследия Ицхака Мироновича и Деворы Ефимовны – всё, что его старательный сын накануне вечером спустил в мусоропроводную трубу. За исключением позавчерашнего выноса. Чуда не случилось – предыдущий мусор увезли на городскую свалку днём раньше. Папка, крест-накрест перехваченная красной тесьмой, с драгоценными нотами Ференца Листа была утрачена бездарно и безвозвратно. И это тоже была реальность.
Он не стал никому ничего говорить, уже было незачем. Он просто сжёг это в себе, стряхнув тупую боль, распустившуюся возле самого сердца, в топку, помещённую чуть дальше от него, справа от сердечной мышцы. В этом месте обычно болело не так, но случалось, что и сильно жгло. И потому для разового истребления больной памяти топка подходила лучше.
Вечером он завёл Лёку в кабинет, сунул ему в руки рукопись Ицхака Рубинштейна и сказал:
– Лев, пока не прочитаешь до конца, пожалуйста, не выходи из кабинета. Я сейчас уйду. И я очень тебя прошу. Увидимся утром. – И вышел.
Утром Лёка пришёл к нему сам, Дворкин ещё не вставал. Веры рядом не было, уже унеслась торговать и наваривать. Сам же лежал с открытыми глазами, медленно приходя в себя после затяжного мутного сна, и смотрел в потолок, дожидаясь момента, когда изображение обретёт начальную резкость, после чего уже организм, как обычно, прогорнит ему подъём. Сын просунул голову в родительскую спальню и, обнаружив, что замечен отцом, призывно указал глазами на кабинетную полукомнату:
– Я у тебя. – И исчез.
Моисей Наумович понял. Накинув халат, зашёл в кабинет следом за сыном.
– Я просто потрясён, – с ходу начал Лёка, в несвойственной для него манере прижав руки к груди. – Папа, мы же ведь негодяи, мы просто самые обыкновенные ничтожества. Как же мы могли столько времени жить рядом и совершенно не замечать этих потрясающих людей?
Моисей Наумович чуть подумал и произнёс:
– Скажи, Лёва, а тебя не смущает, что они убийцы? Оба. И сам, и Девора Ефимовна.
– Да ни на одну секундочку! – с горячностью воскликнул Лёка. – Даже не думай, папочка, даже не смей о них такое говорить! Они же оба святые, просто натурально святые люди. Мы же против них никто, все мы, понимаешь, просто никто и никак: какие-то жалкие насекомые со своими мелкими заботами, не стоящими даже их мизинца!
– Теперь ты, надеюсь, понимаешь, о каких нотах речь? – Дворкин прикрыл глаза и одновременно покачал головой. – Чувствуешь, чего мы все лишились? Какого наследия… Чьего… В силу собственной же недоразвитости, в угоду этому сволочному себялюбию, этому нашему проклятому эгоизму, неумению разговаривать друг с другом, ценить, видеть дорогого, нужного человека в каждом из нас. Да и вообще… в любом человеке. Отсюда фанаберия эта и произрастает, от скудости душевной, от лености ума, от нежелания совершить даже полшага там, где хорошо бы сделать шаг.
