И если говорить честно, опер был недалек от истины – мне частенько приходилось прятать в аппарате конверты с деньгами, бутылки с водкой, письма, фотографии... Все эти запрещенные в лагере вещи приносили ко мне работяги, и разве мог я им в чем-либо отказать? К счастью, в этот злополучный день мой аппарат был абсолютно «чист», но вдруг я кое-что вспомнил и похолодел...
Несколько дней назад чертов Дашкин принес мне и попросил починить блок питания от радиоприемника. Инстинктивно радиолампу я из блока вынул и спрятал в пульте управления подальше от чужих глаз. И когда майор собрался лезть в аппарат, я представил себе, что будет со мной, если опер найдет радиолампу... В его представлении любая радиолампа – часть передатчика, а если я смог сделать рентгеновский аппарат, то что мне стоит сделать и радиопередатчик? А соорудив передатчик, я смог бы вый ти на прямую связь с капиталистическими странами, например, с Англией или Америкой... А что за это полагается заключенному особо строгого лагеря? Только расстрел, и никакие смягчающие вину обстоятельства не будут приняты во внимание... И я уже мысленно вижу себя стоящим перед Военным трибуналом – короткий приговор, и с кляпом во рту и закованными руками ставят меня лицом к стенке, и солдаты не спеша целятся из нагана в мой затылок... Думая так, как ни странно, я был очень недалек от истины. Действительно, майор искал у меня радиопередатчик. И если бы он нашел радиолампу, все было бы так, как я нарисовал в своем воображении... «И все-таки чем вызван этот внезапный шмон?» – с беспокойством размышлял я.
А пока... шмоная кабинет, майор был страшно возбужден, изощренно, по-лагерному, ругался, кричал, грозил мне страшными карами: сгною, повешу, расстреляю, закопаю живым в землю, закую в кандалы, прикую к тачке и все в таком роде – матерился майор, как одесский биндюжник. Зискинд, отделенный от моего кабинета только тонкой перегородкой, все слышал и от воплей майора похолодел и побежал сообщить врачам, что Боровский страшно погорел и что ему крышка! Все врачи встревожились и погнали Абрама обратно и приказали ему внимательно слушать, что будет дальше. Однако есть же Бог на небе! Майор лампы не нашел. Она была спрятана глубоко в пульте управления, а опер все же не решился лезть в аппарат. Постояв в задумчивости около моего детища, опер постепенно стал успокаиваться, орать стал тише, угрозы перешли в другой ключ – спишу на общие работы, посажу в БУР, даже не в карцер и т. д. Я понял, что майор опростоволосился и то, что искал, не нашел. Но что он искал? Снова и снова спрашивал я себя... Наконец Иванов устало уселся на стул посередине учиненного им раскардаша, достал портсигар и угостил меня хорошей папиросой. Мы молча закурили и задумались...
– Вот какая жизнь, Боровский, – произнес меланхолически майор. – Ты не пускай к себе в кабинет никого, слышишь? Разный ведь народ сидит в лагере, мало ли что могут учинить, – поучал меня Иванов.
Но главного все же не сказал. Грустный майор посидел еще некоторое время, поговорили о самодеятельности, и он тихо ушел, не списав меня даже на общие работы. Абрам Зискинд побежал сообщить врачам, что Боровский, видимо, выкрутился, но каким образом, он не знает. Только через несколько лет я случайно узнал первопричину неожиданного шмона. Оказывается, группа немцев из числа осужденных военнопленных решила соорудить радиопередатчик и выйти на прямую связь с родной Германией. Среди группы нашелся военный радист, он и убедил остальных, что сделать передатчик дело нехитрое – сделал же русский инженер рентгеновский аппарат, а чем мы, немцы, хуже? Они надеялись войти со мной в контакт и с моей помощью соорудить аппаратуру, и самое главное – я должен был бы спрятать ее в своем рентгенкабинете. Вообще-то, мысль вполне здравая. Но немцы есть немцы. Пока они разрабатывали детали прогрессивной идеи, один из группы, желая выслужиться и получить лишнюю пайку хлеба, заложил их всех вместе с идеей оперу Иванову. Мне крупно повезло, что майор Иванов не проявил профессиональной выдержки и не стал ожидать дальнейшего развития событий, а ринулся искать радиопередатчик. Можно только догадываться, какую картину нарисовал бы себе майор, когда выяснилось бы, что в «его лагере» фашисты вышли на прямую связь со своей родиной... И страшно представить, что сделали бы с ним – майором Ивановым... Об этой истории рассказал мне много лет спустя оперуполномоченный лагеря шахты «Капитальная», обозвав майора Иванова круглым идиотом. Если бы, утверждал он, майор дождался, когда немцы начнут делать передатчик и накрыл бы их всех с поличным, можно было бы создать громкое «дело» и получить за это чин полков ника.
Ну а как я поступил бы, если бы немцы действительно вышли ко мне с «прогрессивной» идеей? Что я должен был бы сделать? «Заложить» их я, естественно, не мог бы, но и войти с ними в дело я тоже наверняка отказался бы, и по лагерным законам немцы должны были бы меня «убрать». Вот какая сложная коллизия могла возникнуть... Видимо, мне пришлось бы обратиться к врачам, чтобы они оградили меня от немцев... Но к чему мне было гадать – как бы да что бы, план немцев остался только планом, и никто в эфир не вышел... Ну а если бы мы действительно вышли в эфир? Вот было бы смеху, как говаривал мой товарищ Валентин Мухин, когда выяснилось, что блатные по ошибке зарезали не того, кого следовало. И еще я подумал, что при современной технике наш передатчик запеленговали бы на третьей передаче и «недолго мучилась старушка в злодейских опытных руках» – как часто говаривал мой друг Саша Эйсурович. Итак, все осталось по-прежнему, но я удвоил бдительность, понимая, что за мной следят денно и нощно и мне следует быть особенно осторожным.
Вскоре произошло очень печальное событие – умер мой врач-рентгенолог доктор Блятт, с которым я проработал почти полгода и к которому я относился с большим уважением как к специалисту и человеку...
У доктора кончился инсулин... Надо отдать должное всем врачам и медсестрам санчасти – они сделали все, что было в их силах, чтобы спасти бедного доктора, но во всей Воркуте инсулина не оказалось – ни одной ампулы. Доктор при мне вколол себе последнюю ампулу, тепло попрощался со мной, сказал, что сорок лет своей жизни он честно отдал медицине, ну а теперь все, прощайте, желаю вам всем дожить до освобождения – таково было последнее его напутствие, и он навсегда покинул мой кабинет... Его уложили в «смертную палату» стационара, и на следующее утро доктор был уже без сознания, а еще через день мне сообщили, что доктор, не приходя в сознание, тихо скончался... Вечером я зашел в санчасть, в вестибюле на железном столе вскрывали бедного доктора. Эдик Пилецкий ножовкой распиливал ему грудную клетку, и руки доктора, как у живого, двигались вместе с пилой в разные стороны. Эдик достал из трупа поджелудочную железу и показал мне – она была сморщенной и темной, как грецкий орех, вначале железа умерла сама, а потом убила и доктора...
В чем Блятта обвиняли и за что он получил двадцать пять лет, доктор никогда не рассказывал, а я, по лагерному обычаю, не спрашивал. Можно еще добавить, что, как нередко бывает в жизни, через три дня после кончины доктора инсулин поступил в лагерную аптеку... На следующий день, когда я шел обедать, мне встретился наш Ферапонт, он не спеша увозил тележку с гробом в мокрую, унылую тундру... Все-таки похоронили по-человечески, покойного одели в новое белье первого срока и, как заведено, на большой палец ноги повесили деревянную бирку с номером. Этот же номер напишут черной краской на белом столбике... А как было раньше? Тело умершего отвозили на кладбище и зарывали кое-как в неглубокую ямку... Летом, когда сходил снег, на кладбище там и тут вылезала на поверхность рука или нога, а то и стриженая голова...
Мой кабинет осиротел – остался без врача-рентгенолога. Врачи сами смотрели своих больных, и что они там видели – один Бог знает... Что-то все же, видимо, видели, так как иногда врачи собирались толпой у аппарата, и начинались невообразимый галдеж и ругань, все обвиняли друг друга в невежестве и шарлатанстве, но спорить спорили, а до ссор дело не доходило.
К этому времени мой кабинет был уже хорошо оснащен, вскоре после комиссии мне с аптечной базы прислали несколько новых рентгеновских трубок, и именно того типа, что я просил, а ту первую, злополучную, я повесил на стенку как память о пережитых минутах... Получил я и медицинские рентгеновские кассеты для снимков, и все необходимое для фотолаборатории. Не спеша я оборудовал и фотокомнату по всем правилам, получилось очень хорошо, удобно и даже уютно. Водопровода, правда, не было, и воду для растворов и промывки снимков приходилось держать в оцинкованных бачках.
Весной в наш лагерь привезли большую партию свежих корейцев. До чего же темный народ! Как полагается, их поместили в терапевтический стационар на карантинный срок, и Игорь Лещенко мне рассказал, что как-то в туалете рядом с ним уселся не старый еще кореец, который раньше доктора закончил свои «большие» дела, встал и пошел себе к выходу. Изумленный доктор кричит ему вслед:
