Узнав, что Маркерий обучен письму и чтению, Кирик решил сделать его своим единомышленником и подручным, не останавливаясь для этого даже перед наветом на своего игумена.
- Единожды, - сказал он, тяжело вздыхая и закатывая под лоб глаза, стоя на утрене, возвел очи, желая увидеть игумена своего, и увидел осла на его месте, и понял, что осел этот - игумен, а игумен, следовательно, осел, о горе мне, грешному и бедному!
- А отстань со своими ослами, - засмеялся Маркерий, - с меня довольно и коней! Не хочу вмешиваться в ваши монастырские передряги. Все едино убегу когда-нибудь отсюда.
- Согрешишь! - пугал Кирик.
- Зато доберусь домой и увижу мать, отца и Светляну.
- А кто такая Светляна?
- Не твое монашье дело!
Он никому не стал бы рассказывать о Светляне, но при каждом удобном случае вспоминал одно лишь имя девушки. Была она для него сверканием огня средь тьмы, зеленой травой для босых ног, мягким туманом, сквозь который пригревает солнце.
Конюшня стояла в дальнем углу монастырского подворья, сюда редко кто заходил, кроме Кирика с его книжной скучищей, да еще игумен, который в оправдание перед Маркерием за то, что определили его к коням, не дав никаких помощников, каждый раз чесал под рясой живот и бормотал:
- Дела божьи не должны мешать человеку в его жизни повседневной.
Нежданно и негаданно конюшня стала тут повседневной жизнью Маркерия. Он был подчинен теперь уже не собственным потребностям, а конским. Вся его жизнь текла медленно и размеренно, на него не оказывали влияния никакие внешние события, тут умирали все страсти, надежды и страхи, только кони, сено, ячмень, навоз, вода, деревянный желоб, который, в сущности, стал с некоторых пор убежищем, а потом и жилищем Маркерия. Располагался он в деревянном желобе, подложив под бока мягкого сена, лежал, думал, вспоминал Мостище и всех близких людей, вспоминал Светляну, от самого имени которой становилось словно бы светлее на сердце, и вот так под хрупанье коней засыпал, и снилось ему то же самое. Река, мост через нее, Мостище, мать, Светляна, отец, Немой, Воевода, половчанка, хищные ее тонкие руки, от прикосновения которых просыпался и уже не мог больше уснуть, выводил коней к воде, наливал в деревянное корыто воды, стоял, смотрел, как кони пьют. Вокруг корыта всегда мокрая земля, зеленые лишаи на дереве, а вода мягкая, даже на вид, - все как и в Мостище.
С игуменом они ездили на конские ярмарки у Вознесенского монастыря. Маркерий удачлив был в конских торгах: он легко покупал и выторговывал коней, у него это получалось даже лучше, чем у самого игумена; он как-то словно бы даже обрадованно метался среди стука, крика и клекота ярмарочного, пропадал надолго, потом снова появлялся перед игуменом, похваляясь новым приобретением.
- Конь такой, что привяжи его к камню - в пыль измолотит!
Игумен брал только кобыл, жеребцов не любил, не любил ездить верхом, ибо это не к лицу было его сану, поэтому на ярмарку и с ярмарки добирался в маленьком одноконном возке, скрипевшем на ухабистой дороге, будто волшебные гусли. А Маркерий выбирал самого норовистого коня и гарцевал на нем перед игуменом так, что тот вздыхал, удивленный неистовым огнем, перешедшим к парню, видно, от половцев или бог весть от кого еще.
Коней перепродавали, Маркерий не успевал к ним и привыкнуть. Попадались среди них злые, кусались, дрались между собой, сцеплялись шеями, будто хотели поотрывать друг другу головы. Попадались тихие и словно бы задумчивые, пугливо прядавшие ушами, боявшиеся крика, боявшиеся ударов, вздрагивавшие нежной кожей даже от комариного укуса. Маркерию они не мешали думать и вспоминать далекий утраченный мир своего Мостища, он охотно водил коней на ночные пастбища, сидел всю ночь у костра, будто в другой жизни. Далеко-далеко выли, как ветер, волки, потом умолкали, и тишина произрастала, будто трава, из ночной черноты на просветленном небе появлялись загадочные привидения деревьев, серели травы, а потом всходило солнце, сверкали капельки росы, и ты оказывался в нежно-теплом свете утра, и молодой ветер окутывал тебя, будто обнимал.
Тогда Маркерий собирал коней, связывал их, взбирался на спину самому горячему и гнал изо всех сил к монастырю сквозь травы, росы, чащи и заросли.
Сколько там прошло месяцев до зимы, а парню показалось - полжизни просидел он на конюшне в этом далеком монастыре, в тоске и одиночестве.
А зима принесла не морозы и снега - принесла горе, величайшее из всех, когда-либо испытанных Русской землей, вынырнуло оно из проливных осенних дождей, налетело со снежными метелями и ветрами такой холодной ярости, что казалось, будто по земле бегают дьяволы.
Горе это называлось: монголо-татарская орда.
После битвы на Калке они исчезли в степях за Волгой, и никто о них больше вроде бы и не слыхал, даже когда год тому назад начали воевать они Булгарское царство, то еще и тогда как-то никто не допускал, что напасть эта придет и на землю Русскую.
Но как только морозы сковали большие реки, отовсюду двинулась беспощадная, ненасытная сила средь пожаров, дыма и пепелищ, полетел пепел по всей земле, так что и снега из-под него не стало видно, разравнивались валы городов и городков, их уцелевших защитников нагими привязывали к конским хвостам и раздирали на холодных снегах; подбрасывали вверх детей и рассекали надвое мечом на лету, разрубали животы беременным женщинам, чтобы поворожить на их внутренностях; трупами людей устилали поля, будто на покорм птицам небесным, кровь лилась как вода, дотла ограблялись церкви и монастыри, там оставались лишь мощи святых угодников, потому что ордынцы не знали, что с ними делать.
Черные вести разлетались по всей земле с дымами пожарищ и криками умирающих, причитаниями вдов, плачем сирот.
Погибло Рязанское княжество, а поскольку до этого еще никогда не слыхивали о гибели целого княжества, то люд выделил из этого страшного события лишь смерть прекрасной молодой княгини Евпраксии, которая бросилась с высокого храма с сыном Иваном на руках, когда узнала об убийстве татарским ханом Батыем ее мужа Федора; да еще мужественный конец Евпатия Коловрата, воеводы рязанского, который собрал возле Чернигова войско и погнался за Батыем, когда тот от сожженной Рязани направился в Суздаль. Когда Евпатий ударил на ордынцев, Батый подумал, что воскресли мертвые рязанцы и восстали против него. Он выслал на Евпатия своего батыра Хостоврула, похвалявшегося, что возьмет дерзкого воеводу голыми руками, но Евпатий разрубил Хостоврула до самого седла и всех ордынцев, которые на него налетели, разрубал надвое так, что они перепугались насмерть и никто больше не отваживался приблизиться к Евпатию, начали бить по нему издалека, и только мертвым смогли привезти его к Батыю.
Тогда Батый созвал своих мурз, нукеров и санджакбеев и спросил, что они могут сказать о таких людях, как этот Евпатий, и последовал ответ: "Эти люди крылаты и не поддаются смерти, так крепко и мужественно сражались они: один с тысячью, а два - с тьмою".
Однако получалось, что и таких бессмертных побеждали воины Батыя, потому и пошел хан татарский дальше, на Суздаль, и Ростов, и Ярославль, и взял наконец и Владимир, победил князя Юрия Всеволодовича на Сети-реке, а сам князь изрублен был, и голова его лежала в одном месте, а тело в другом, и когда уже во всем Залесье не осталось ни князей, ни людей, ордынцы пошли на Торжок, взяли и этот город и по серегерскому пути погнали на Новгород, чтобы до весенней распутицы успеть заполонить еще и этот славный и древнейший после Киева и богатейший после него город.
И казалось тогда, что сама Русская земля плачет над сыновьями своими, над детьми, над городами и селениями: "О сыновья русские, как же мне оставить вас, о милые дети мои! Вижу вас отторгнутых от груди моей и судом божьим в поганские руки впавших и рабское иго имущих на своих плечах натруженных. И стала я бедной вдовой. Вдовство же мое - запустение монастырям и святым церквам и многим городам".
Слухи, плачи ширились, разрастались до невероятности, люди растерянно метались то в города и монастыри, надеясь на прочные валы, то растекались по лесам и болотам, полагаясь больше на одинокие укрытия; никто не мог сказать, где была орда вчера, куда бросилась сегодня, где окажется завтра. В церквах шли службы и моления, богатые закапывали золото и серебро, прятали драгоценности, бедным же нечего было больше спасать, кроме жизни, смерть надвигалась неумолимо на всех, говорили, что в Рязани, Суздале и Владимире погибло десять тысяч лиц, известных по имени, не говоря о бедняках, которым никогда не ведут счета.
Игумен, как все крестьяне, чувствительный к бедственным слухам, боялся, что с лошадьми теперь ему будет труднее, чем когда бы то ни было, потому что хотя продавать их можно было бы и дороже, но ведь и покупать стало труднее, ибо каждый стремился заполучить коня для бегства от кровожадной орды.
