Когда Мотря Карповна родила, Василий позволил ей оставить сына в своем доме и сам заходил навещать его по утрам, радовался вместе с матерью всякому его новому слову и выходке.
— Растешь, Васятка? — неизменно спрашивал он.
И однажды Васятка внятно ответил: «Росту-у…» С этого дня привязанность Шорина к сыну стала еще прочнее. Он стал заходить к нему не только по утрам, но и после обеда и тешился по целым часам, позволяя мальчишке теребить свою седую пушистую бороду, забираться к себе на колени и играя с ним в «баран-бух» и в «козу-дерезу» и в «сороку-ворону». С Васяткой он чувствовал себя молодым отцом.
Но последняя беседа с боярином в приказе Большого прихода лишила Василия сна и обычных радостей. Привыкший от всех скрывать свои неудачи и досаду, Василий на этот раз не сумел сохранить спокойствие: несколько ночей подряд он забывал свою Мотрю, а по утрам не захаживал спросить, как Васька растет. Тревога давила его. Ему мерещились разорение, кнут палача, и цепи, и даже плаха… Он сутулился, кашлял, плевал по углам всех горниц, вздыхал и что-то ворчал, как старик…
В прошлый вечер, забыв женский стыд, Мотря сама пришла к нему в спаленку и в слезах молила его не скрывать, чем она ему неугодна, за что он ее покинул. Или, может быть, заболел, или что-нибудь приключилось в торговле?
Нежная, теплая, молодая — то ли жена, то ли дочка, она чуть не выпытала всю правду слезами и лаской. Но Василий вовремя спохватился, остановил себя на полуслове и твердо решил, что надо не поддаваться заботам, держаться бодрее, чтобы никто, не дай бог, не заподозрил лиха…
Он вспомнил, что вот уже двое суток нарушал обычаи дня: не ходил «по приходу», как в шутку звал он сам утренний хозяйский обход всего дома, не принимал с утра подьячего, советчика и грамотея Листратку, великого мудреца и пьяницу. По вечерам не спускался к своим «молодцам», скоротать с ними вместе досуг за игрою в шашки и пеньем, отдыхая от дел, и не слушал своих канареек…
Наутро Василий встал вовремя.
Летом и зимою равно он обычно вставал часа в четыре утра. К богу не приставал с лишней молитвой — к заутрене не ходил, молился тут же в своем доме, где была устроена моленная комната. Впрочем, Шорин молился дома не для того, чтобы, как иные, скрыть свою приверженность к двоеперстию. Он не понимал этих споров о двух или трех перстах для крестного знаменья.
«Хошь двумя, хошь щепотью, а все господа славишь. Дедушка мой в ополчении Минина был, паны ему руки срубили — он культей крестился; кабы молитва его до бога не доходила, то не был бы я первым богатым гостем Русского государства!..» — рассуждал с собой Василий.
Впрочем, на молитве Василий стоял недолго. У него во всю жизнь не хватало терпения отстоять до конца церковную службу — разве только когда говел, перед пасхой. Даже когда наезжал в монастырь для говения, и то проводил он больше всего времени с отцом келарем в разговорах о продаже монастырских товаров.
Помолившись, как и всегда чинно, без умилений и вздохов, Василий пошел «по приходу». Прежде всего по узкой лесенке спустился он в «молодцовскую», где жили подростки, работавшие по его лавкам. Хотя лавки Шорина были разбросаны по всем городским торгам, Василий не любил селить своих людей в отдалении от дома, и все они жили в одном месте, по утрам выходя к торгам, а к вечеру возвращаясь. Это давало хозяину возможность держать их всех на виду и за каждым смотреть.
За дверью «молодцовской» Шорин услышал громкие выкрики, смех, перебранку — обычную утреннюю кутерьму, которую заставал каждый день в этой шумной просторной горнице. Впрочем, Василий не требовал чинности и тишины от молодежи. Он понимал, что веселые свалки и даже небольшие потасовки и ссоры между подростками вытекают из самих свойств возраста. Зато из мальчишеских криков, поддразниваний и ссор он иногда узнавал такое, чего никто из взрослых приказчиков ему никогда ни за что не сказал бы…
Чуть задержавшись у двери «молодцовской», Шорин привычно нагнул голову, чтобы не стукнуться лбом о низкий косяк, и распахнул дверь. Все двадцать два «молодца» были заняты тем, что, сидя вокруг длинного стола, дрались по лбам деревянными ложками над полупустыми мисками, еще не убранными со стола. При этом каждый удачный звонкий удар сопровождался всеобщим хохотом.
Шорин требовал от стряпух, чтобы хлебово было с утра густое и сытное, чтобы было его довольно и «молодцы» не знали бы, каково в мисках выглядит донце, чтобы они перед всеми хвалились шоринской сытной жизнью. Он считал, что сытость дает веселье, а с весельем работа спорей. Если среди «молодцов» раздавался смех — значит, все у них ладно…
— Мыслил попасть в молодцовскую, ан угодил в жеребцовскую! — изобразив беспечное добродушие, громко сказал хозяин с порога.
— И-иго-го-го! — громким ржаньем ответил один из ребят, которые присмирели при входе хозяина, но, возбужденно дыша, лукаво стреляли глазами.
Шорин добродушно усмехнулся, вспомнил свою молодость: сам рос в «молодцовской», и тертого гороху с солониной и луком поел; и пересмешником был, и ложками дрался… Родитель его, царство небесное, и тогда был богат. Мог бы растить сыновей при себе, да считал, что в людях обучат лучше — жалеть не станут… Должно быть, был прав… В одном было строже, в другом — привольней, чем под родительским кровом, а, говорят, головою Василий возрос без изъяна.
Ребята тотчас поверили в веселое расположение хозяина:
— Василь Трофимыч! Лешка в московские гости схотел! — крикнул озорной вихрастый парнишка. И вдруг все разом ребята прыснули и зажали от хохота животы, смеясь над чем-то всем им известным. Один только Лешка, о котором шла речь, покраснел и смутился.
— Коли вправду схотел, то и станет! А ты у него в молодцах, пересмешник, будешь! — с прежней шутливостью поддержал Василий смущенного Лешку. — Во всем труды надобны, а Леша к труду прилежен. Глядишь, и станет — не то что ты, зубоскал!
— Я все одно во стрельцы поверстаюсь!
— Ну, стрелец, ешь гороху полней. Из мушкета палить станешь крепче. Я тебя в караул ко товарам приставлю, — сказал Василий.
Сопровождаемый общим веселым хохотом, хозяин вышел из «молодцовской». Время было раннее, и Шорин попусту не торопил «молодцов» — знал: все вовремя будут к работе.
Он зашел в «обозную», или «заезжую». Тут жили те, кто приходил с обозами, привозя товары из других городов и уездов. Жили день-два и уходили назад с обозами, груженными московским товаром. Чтобы обозники не пропивались в Москве, был заведен порядок, что по прибытии они парятся тут же в домашней бане, потом их кормят, подносят чарку и велят отдыхать. Только к вечеру, когда кабаки уже закрыты, Василий звал приезжих к себе для отчета.
Дело обозных приказчиков было жить в иных городах на шоринской службе, принимать по счету и весу покупной товар, следить за погрузкой, отвечать за целость его в пути и по прибытии сдать московским приказчикам. Семьи их жили в тех городах и уездах, куда они были наняты, а в Москве они должны были останавливаться и ночевать в доме хозяина.
Василий знал, что, возвратясь по домам, все они будут рассказывать о встрече с хозяином, и подумал, что очень важно именно тут, среди них, показаться спокойным, веселым, не озабоченным никакою кручиной.
Обозники все уже похлебали щей, выпили чарку и сейчас все, как один, подпоясывались и затыкали за пояс рукавицы. В комнате стоял запах прелой овчины от вечно сушившихся у громадной печки тулупов и шуб, запах конского пота и водки. Кроме того, на этот раз щекотал обоняние непривычный какой-то, терпкий, словно досадный дымок. Шорин заметил, что один из обозных в торопливости и испуге обеими руками разгоняет вокруг себя дым. В другое время хозяин отвел бы глаза, все равно ничего не поделаешь: на морозе трудятся — и чарку лишнюю выпьют, и табачным рожком греться станут! Шорин всегда делал вид, будто не знает, что в его доме «пьют» табак.
Но тут он вдруг сам замахал в притворной боязни руками вокруг своей головы.
— Да батюшки! Эстолько пчел напустили! Ведь Нестерку вовсе заели, беднягу! — воскликнул хозяин.
Общий смех бородатых обозных встретил хозяйскую шутку, а пойманный Нестерка не знал, куда деться.
— Виноват я, Василий Трофимыч! — смущенно сказал он.
— Лет двадцать назад за такую вину тебе отодрали бы нюхалку напрочь щипцами! А ныне и царь не винит, а хозяин царя не грознее! — ответил Василий. — Когда тебя «пчелы» не насмерть заели, то поспешай-ко, Нестер, — в три дни чтобы быть во Ржеве.
— Путь ныне легок, накатан, Василь Трофимыч. Кони бойко пойдут — только пар столбом! — оправившись от смущения и разогнав всех «пчел», отозвался тот.
— А пеньку оттоль станете везть, то рогожами лучше от снега укрой, не забудь. Не то как оттает, преть станет.
— Да что ты, хозяин! Я сроду укрыть не забуду!
Расспросив обозных о состоянии дорог, об их семьях, вдруг что-то припомнив еще наказать приказчикам или уездным торговым людям, обронив и тут два-три веселых словечка, Шорин пошел из «обозной», уверенный, что никто из обозников не подумает о каком-либо его неблагополучии.
