Василий с этого часа не мог думать уже ни о чем ином. Листратка задел его словами, что бояре должны ему пособить, и Шорин перебирал в уме тех из бояр, кого на веку ему довелось выручать. Каждый раз при этом, когда он думал, что тот или иной боярин ему не поможет, его палила обида, словно он уже в самом деле просил о помощи, а тот отказал. Василий стал раздражительнее, чем во все дни, и не мог скрывать раздражения. Заметив, что Мотре не нравится, как он плюет по углам, он стал еще пуще, с особым смаком плеваться, словно одна она была виновата во всех его бедах и надо было именно ей отомстить за все.
Ближе других Шорин был с Ордын-Нащокиным. Афанасий Лаврентьич мог по правде считаться его другом. Однако говорить с ним о подобном деле было немыслимо. Ордын-Нащокин больше других бояр понимал пользу торговли для государства, больше всех уважал купечество, считая, что, по праву, большой купец должен быть государству дороже какого-нибудь родовитого боярина, который только и знает, что проедать отецкий достаток, не прибавляя ничего к дедовской чести и славе, ни к добру, а только кичась бородою да древностью рода…
Ордын-Нащокин хорошо понимал и то, что торг без прибытка не торг, но требовал знать и меру в прибытках, не зарываясь в лихоимстве и «людоядской» корысти до того, чтобы люди оставались без крова и пищи. Не то что боярин жалел малых людишек, но помнил всегда, что такая корысть не однажды приводила к мятежам и смуте в Российской державе.
Ради дружбы с таким великим и знатным боярином, от которого к тому же узнавал заранее много полезного к торгу, Василий Шорин никогда не считал за грех покривить душой. С Ордын-Нащокиным он говорил всегда и сам возмущаясь излишней неразумной корысти как торговых людей, так и бояр и дворян. За то Афанасий Лаврентьевич его любил и ценил больше других торговых людей.
В этот год, также с помощью Ордын-Нащокина, царь разрешил Василию продать персидским и армянским купцам через Астрахань хлеб по весенней цене астраханских торгов. И не только продажа хлеба самим астраханцам прельщала Василия, а то еще, что, если астраханские хлебные цены удастся удержать высоко, он по этим высоким ценам продаст свой хлеб персидским купцам и армянам.
Шорин был близок и с самим боярином Родионом Матвеевичем Стрешневым, с нынешним начальником приказа Большой казны: в пору, когда серебряные деньги пропадали, а вместо них появлялись дешевые — медные, Шорин выколотил по «десятой деньге» из купцов серебро; Стрешневым и Милославским он выменивал на серебро медь и ее-то сдавал в казну в счет «десятой деньги». Тогда бояре были все ему благодарны — и сам Федор Михайлович Ртищев, и боярин Богдан Матвеевич Хитрово. Кто богу не грешен! Все серебро возлюбили превыше державы! Если бы тогда государь узнал подлинно все, когда полкам, бывшим на войне, платили медью, да те полки от голода разбегались из городов кто куда, — тогда бы казнили не Милославских, не Ртищева, не Стрешневых, а его одного, Василия Шорина. Того он и ждал. Ждал, что в беде отыграются на его голове…
А теперь бояре позабыли его послуги. При встрече с боярином Родионом Матвеечем Шорин теперь всегда ощущал, что боярин словно даже обижен, что когда-то якшался с простым мужиком по такому корыстному делу, что простой мужик его выручил, обогатил и он должен помнить навеки его помощь, а тот будет помнить, что сам он, боярин, таков же корыстник, как воры-купчишки. Шорин видел, что, попади он в беду, и боярин не станет его вынимать из ямы, а поторопится сверху пристукнуть дубиной.
Перебирая в уме своих старых знакомых, больших бояр, Василий обратился мыслью к князю Якову Куденетовичу Черкасскому. Вотчины старого боярина лежали по Волге вблизи Казани и Нижнего, по Оке — близ Касимова, в Ярославском, в Тверском и Московском уездах. Это был один из самых богатых бояр. В вотчинах его было довольно хлеба, пеньки и холста, поташу, смолы, дегтю и прочих лесных товаров, и кожи, и воску, и меду…
Старый князь любил сам торговать с иноземцами, принимал у себя иноземных гостей, угощал их вином, возил к себе в вотчины. Русским торговым людям боярин Черкасский не раз досаждал тем, что перебивал у них иноземные товары, а то, по дружбе, которую заводил с иноземцами за шахматною игрой, бывало, и сбивал на товары цены.
Шорин не раз жаловался на него Афанасию Лаврентьевичу Ордын-Нащокину. И начальник посольских дел выручил торговых людей: под предлогом, будто прошел слух, что в Европе ходит чума, Ордын-Нащокин придержал на несколько дней иноземцев, не разрешив им выезжать из порубежных городов Архангельска, Пскова и Новгорода в Москву. В это время русские торговые люди к тем городам подвезли товаров, и весь торг был закончен на месте. Когда пришло разрешение иноземцам ехать в Москву, то многие из них уже не поехали, а возвратились домой.
Черкасский хотел покупать кое-что у иноземцев, но денег у него не оказалось, хотя лежали непроданные товары. Вот тогда-то он в первый раз и призвал к себе Шорина.
Куда как смирно вошел Василий к боярину, уж кланялся-кланялся, бормотал — мол, «куды мне в боярски хоромы! ковры затопчу…».
Боярин сам ухватил его за обе руки, усадил, стал потчевать, думал: упьется — сговорнее станет. Василий пил и про себя смеялся. Когда боярин стал просить денег, Василий почти расплакался, стал со слезой умолять:
— Не сгуби, князь-боярин! Как можно купчишке без денег?! Ну, выручу, скажем, тебя, а сам-то куды — в кабалу?!
— Да что я, разбойник, что ли?! Не грабежом отымаю. За рост прошу денег! — сердито сказал Черкасский.
— Да, боярин, наше купецкое дело товары куплять. С товаров мне росту боле! Ведь наше-то дело торговый прибыток.
— А какие тебе товары купляти?
— Всяки товары, боярин: поташу, смолы, дегтю, жита…
— И я поташу ведь продам! — обрадовался Черкасский.
— Сойдемся ценой, то куплю. Твой товар — мои деньги, боярин!
— Я и хлеб продам! — подхватил старый князь.
С тех пор и пошла у них дружба. После этого года все товары из вотчин Черкасского шли на торга через Шорина. Несколько раз в году Шорин являлся в боярский дом Якова Куденетовича для купли товаров. В такой день боярин уже никого другого не принимал. Между старым князем и гостем начинался шумный горячий торг. Оба до смерти любили поторговаться, поспорить. Срядившись, они садились по-дружески пить, положив меж собою шахматную доску.
Под конец, чтобы потешить Шорина, боярин соглашался сыграть с ним в шашки, которые были больше по нраву Василию, и на прощание они посылали за боярским приказчиком, с которым Шорин заканчивал все дела.
Яков Куденетович знал цену Шорину как практичному собеседнику, как игроку в замысловатую шахматную игру и как человеку, связанному со всеми кругами Русского государства. Черкасский знал, что Шорин бывает во многих боярских домах, что он выручал в трудный час многих из тех, кто был заклятым его, князя Якова, врагом, что к Шорину ездит сам Афанасий Ордын-Нащокин.
Василий тоже знал, что в боярстве есть две враждебные партии. И когда пять лет назад на одну из них привалила гроза, Василий, переодетый крестьянином, прибежал к Черкасскому:
— Беда, боярин, какая смута в Москве! Народ на бояр грозится, прельстительны письма читают по площадям! — взволнованно заговорил он.
— Да что ты! — словно бы удивился боярин. — А в письмах-то что?
Но Василий видел, что старый татарин притворствует, что все ему уже давно донесли холопья. Прикинувшись, однако, и сам, что верит боярину, он рассказал, что чернь требует боярских голов Милославского, Ртищева и Стрешнева, но умолчал, что в тех письмах помянута и его голова.
— А тебе-то что, Шорин? — спросил Черкасский. — Ведь ты, чать, не ближний боярин! Чего ты страшишься? Ты гость. Одних-то бояр показнят за измену, другие-то сядут в приказах. А ты все одно и у новых станешь в такой же чести! Без торга не быть державе и без торговой пошлины — тоже!.. Аль тебе жалко корыстников-живодавов семейку?!
И Шорин прямо признался Черкасскому, что страшится измены своих друзей — страшится того, что от гнева народа бояре откупятся его купеческой головой, обвинив лишь его одного во всех бедах.
— А ты у меня оставайся. Ко мне за тобой не придут. На меня-то не гневен московский люд! — похвалился Черкасский.
Шорин подумал тогда, что, может быть, князь даже знает, кто писал те мятежные письма, и что если стрясется беда, то для улики против своих врагов не задумается он выдать под пытки его, Василия. Он пожалел, что надумал скрываться у старого хитреца…
Но все обошлось: мятеж задавили, никто из бояр не попал на плаху, разоренье домов считалось уже не такою большой ценой за спасение жизни, а то, что Василий скрывался у князя Черкасского, заставляло всех во враждебном кругу думать, что старый боярин в час мятежа позабыл о вражде с теперешними властителями государства, что, сам подвергаясь опасности, он сберегал одного из главных виновников мятежа, который мог бы сгубить всех личных врагов князя Якова, если бы выдать его на расспрос и расправу народу…
