Злые языки, которые говорили вначале, что Черкасский не без греха в мятеже, должны были умолкнуть, когда узналось, что Шорин скрывался в Доме Черкасского.
Зато между Шориным и Черкасским дружба стала еще надежней и крепче.
Взвесив все и размыслив, Шорин решил, что легче всего рассказать о своем астраханском деле именно князю Черкасскому. Жадный старик сам захочет нажиться на выгодном хлебном торге и без лишней огласки даст человек с полета своих оружных холопей для бережения хлебного понизовского каравана.
Князь, услыхав о купеческой выдумке, сам загорелся.
— Ай ты хитрый какой ведь, Васька! Что умыслил, собака! Давай-давай! Поезжай скорым делом в Казань. Вели снаряжать мой хлеб в Нижний-Новгород и пятьдесят холопьев оружных бери. У меня там на будных майданах оружные люди живут для черемисы в острастку. Ружьем добро владают — вот их и возьми, — согласился князь.
Старик понял выгоду дела, но зато в этот раз не продал Василию хлеб, а лишь поручил ему для продажи, посылая своих людей на его стругах для охраны своего же товара. «Ну, ты, князь, похитрее торговых гостей!» — подумал Василий, уже жалея о том, что, в желании уговорить Черкасского, слишком жарко расхваливал выдумку и расписывал барыши.
Однако тотчас же Шорин поднял весь дом, указав приготовлять шубы, осматривать сбрую, кормить лошадей и готовить все к выезду в дальний путь. Он снова помолодел, уже не горбился, не плевался, стал ласков с Мотрей и Васькой и обещал навезти из поездки больших подарков.
Шапкой стоит над устьем Оки Нижний Новгород. И хотя он никогда не величался «господином», как Новгород Великий, но все же во многом себе господин: он отстаивал Русь от татар, от Казанского царства, сумел собрать силы, чтобы отстоять ее от нашествия польских панов… На всю русскую землю велико и священно имя нижегородца Кузьмы Минича Сухорука.
И не только ратными делами прославился Нижний среди городов России, — велик он богатым торгом и единением в торге множества разных народов…
С московскими палатами могут поравняться строения нижегородского кремля, его стены, башни и храмы. Каких пригожих богатых хором понаставлено на горе!
Василий Шорин любил Нижний Новгород за его широкий размах и бескрайний простор Заволжья, который открывается с вершины горы, с откоса над Волгой, за множество разных стругов, на парусах и веслах, режущих волжскую ширь, за богатство торговых людей…
«И монастырщина не бедна — сами себе помещики, сами купцы. Одни печерские богомольцы чего стоят! С любым богатым боярином потягаются, а если невзлюбят богатого гостя — задавят! А Макарьева Желтоводская обитель?! Ого, какова ее сила!» — раздумывал Шорин, по зимней дороге подъезжая к Нижнему и в снежном сиянии любуясь на кремль и поглядывая из возка по сторонам на встречные и обгоняемые вереницы бесконечных обозов.
Из обозов, тянувшихся к Нижнему, не менее пятой части касалось его самого, Василия Шорина: либо это были товары, закупленные им для понизового торга, либо товары, которые санным путем шли в Москву, либо в Нижний везли из Москвы им же проданные нижегородцам товары железного дела, сукна, вервье, полотно.
Обычно купцы съезжались в Нижний лишь с масленицы, когда начинали думать о весеннем вскрытии рек, о сплаве товаров в низовья, чтобы Волга могла тотчас же, вслед за льдом, поднять и по широкому половодью нести на низовья караваны торговых стругов.
Нижегородская голытьба гуляла всю масленицу, пропивая последний прожиток — все равно уже не умрешь голодною смертью: наедут приказчики и начнут рядить в караваны — всех разберут по рукам.
Во всех нижегородских кабаках приказчики с площадными подьячими писали порядные записи на ярыжных, тут же со звоном выбрасывая мелкие деньги вперед, и кабатчик тотчас же загребал половину этих деньжонок, а то и все, если не успевали их спасти голодные и раздетые семьи гулящих людей.
По зимним улицам, по снегу, в худых лаптишках, в беспятых валенках и босиком мчались, как голодные собачонки, оборванные ребята и жены бурлацкого сброда, чтобы удержать отцов и мужей от пропоя. Да где там!..
Но Василий Шорин, нарушая давний обычай, в этот год примчал в Нижний почти тотчас же после праздника богоявления. Он задержался тут всего три-четыре дня, перемолвился со своими приказчиками и с ближними из нижегородских торговых людей и сам ускакал в Казань на тройке, в возке, укрытом со всех сторон медвежьими полостями, закутанный в хорьковую шубу.
Тотчас после отъезда Василия его приказчики и ближние шоринские нижегородцы, торговые люди, помчались в уезды — в Балахну, Курмыш, Арзамас, в Ворсклу, Павлово, Лысково за товарами к понизовскому сплаву, а другие стали вскоре же рядить бурлаков на струги. Рядили небывалой дешевкой, потому что ни один из монастырей, ни из богатых нижегородцев, ни Строгановы — никто не начинал так рано порядные записи, а желающих записаться, усталых от голодной жизни и холода, было довольно.
К масленице с разных сторон стали сходиться обозы с товарами, которые выгружали в устье Почайны, где на нижнем торгу, невдалеке от строгановских хором, стояли лабазы Шорина, а возле них на берегу животами в снегу лежали струги…
Поход на Азов
Когда станичная старшина к весне передала Степану новый атаманский приказ явиться в Черкасск, он засмеялся:
— А что бы Корниле сюда не приехать, размяться да жир растрясти?! Ух, пир бы я задал для крестного батьки!..
И Корнила не выдержал. Возвращаясь с весенней тяги с соколом, обвешанный дичью, Степан у въезда в свою станицу столкнулся с войсковым атаманом.
Корнила встречал отару овец, купленных у татар. Овцы, толкаясь, запрудили улицу. Разноголосое блеяние оглашало станицу. Широкоскулые всадники с луками и колчанами, полными стрел, хлопали длинными бичами, сгоняя отару; им помогали серые длинношерстные псы с волчьими мордами. Овцы терлись друг о друга и о плетни, теснясь и жалобно крича.
Грузный Корнила, прижавшись с конем к плетню, пропускал мимо себя овец. Степан поневоле сдержал коня, ожидая, когда освободится проезд по улице.
— Крестник! — окликнул с коня войсковой атаман.
Степан поднял голову, встретился с атаманом взглядом, но не ответил.
— Здоров, Степан! — невесело сказал Корнила. — Ты пожалел бы крестного: свой человек мне надобен! Глянь: тут овец пригнали, с верховьев плоты жду — прямо беда! Разорваться!
Осторожно проталкиваясь по краю дороги, Корнила подъехал к Степану вплотную.
— Впрямь! Хоть лопнуть тебе! — ответил Степан.
— Пособил бы, — словно не замечая дерзости, сказал Корнила.
— Я не купец и не холоп купецкий! В приказчиках не живал, — сурово ответил Степан.
— Слышь, Степан, от удачи я ласков. Послушай добром, — со скрытой угрозой, спрятав за улыбкой злость, сказал атаман. — Живешь ты не по-казацки: атаману грубишь, в войсковую избу не являлся всю зиму… Добром говорю: мирись… Не хошь ко крестному в дом — хоть в круг приходи…
Степан вспыхнул. При виде Корнилы закипела в нем вся ненависть к атаману, до того затаенная в сердце.
— Не забыл я, Корней, крови братней! Не быть мне в кругу, пока ты в атаманах. Вишь, не донской я казак — сечевик запорожский, — ответил Степан, сдвинув на голове красную запорожскую шапку.
— Не шути, Степан Тимофеевич. Заставлю смириться! Я хозяин всему Дону, — покраснев до шеи и стиснув в руке плеть, пригрозил атаман.
— Побачимо вперед да потягаемся, Корней Яковлич, кто кого! — твердо сказал Степан.
Степан помнил азовские стены и башни, до которых дорвался в погоне за крымцами после степного посольства. Мысли, тогда горячившие его, разгорелись снова. Он был уверен в том, что лишь поднимись на Азов, и разом весь Дон повстанет за ним с ружьем, не придется ни спорить на кругу, ни свариться с домовитыми — сами казаки пристанут к походу, сами решат, кому водить войско…
Взять если Азов да учинить там войсковую избу азовского казачества, открыть выход в море — сколько купцов понаедут к морскому торгу… А турки да крымцы посварятся и перестанут… Тогда уже будет служба всей голытьбе, что сходит на Дон из боярских поместий да вотчин. Хотят не хотят бояре, а станут на всех давать хлебное жалованье. Сызнова станет казацкая служба в почете у государя!
Степан понимал, что маловато у него пушек и пороху, что староваты пищали, что трудно с одними саблями воевать азовские башни, но отступать от задуманного похода было уже поздно.
Старый глуховатый казак, дед Кирюха, который ходил на Азов с Тимофеем Разей, не раз уже рассказывал Степану с Иваном Черноярцем, Еремеевым и Сергеем Кривым о своем знаменитом походе и великом азовском сидении.
Челны гулебщиков с первой весенней водой были готовы к походу. Пороху и свинцу сумели за зиму кое-как закупить, хлеб собрали почти Христа ради. Надо было идти в поход, пока его весь не приели…
