— Да уж, могу себе представить!
Я раздраженно посмотрел на Лу.
— Ишь ты — можешь представить! Это. же был ее собственный ребенок, разве нет? Ей что, не хотелось получить Бетси назад? Это был единственный способ вернуть ребенка! А потом Бет начала вести себя со мной так, что можно было подумать, будто я три раза в неделю режу женщин ради развлечения.
Снова наступило молчание. Лу пила из стакана, держа его обеими ладонями и глядя внутрь. Он снова опустел. Да и мой тоже. Она почти навалилась на меня всем своим весом, скинула туфельки, и ее голые ноги на фоне ворсистого ковра выглядели даже еще более голыми и бесстыдными, чем ее полуобнаженная грудь. Я ее ненавидел. Я ненавидел ее потому, что, прекрасно отдавая себе отчет во всем происходящем, я ничего не мог с собой поделать и ужасно ее хотел как она то и задумала с самого начала. Как же ловко она все это сыграла; сначала заговорила об этом, потом горько посмеялась над собой и замяла тему. Она срежиссировала старую, как мир, сцену соблазнения вопреки традиционным постановкам, хотя сюжет и персонажи остались те же. Что ж, я изображал застенчивость достаточно долго.
— Полагаю, — сказал я жестко, — после этого рассказа тебе, как и моей жене, будет противно мое прикосновение.
Она задумалась. Потом торопливо протянула руку, взяла мою ладонь и положила себе на грудь. Это был изящный и трогательный жест, от которого впору было заплакать, если бы не ее секундное замешательство — это мгновение холодного расчета, — которое все испортило.
— Ах ты дрянная притворщица! — я резко притянул ее к себе.
Я грубо впился в ее рот и целовал ее до тех пор, пока у меня не перехватило дыхание и она не отвернула лицо. И вот тогда меня охватил настоящий гнев, и мне захотелось причинить ей боль, ударить ее — но я не смог. Я был сильно пьян, наверное, но какой-то внутренний голос все нашептывал мне: «Спокойно, спокойно! Берегись! Ты же сам знаешь, сколько существует способов убийства во время таких вот игрищ!».
Я был не в силах заглушить этот настойчивый шепот, но зато сумел грубо стащить с нее платье, помня, как она всегда дорожила этим бесценным одеянием. Я с омерзением целовал ее в шею, плечи, голые руки и грудь и все тащил платье вниз, чувствуя, как эластик уже растянулся до предела. Она вцепилась мне в руку, когда рукав и боковой шов треснули. Пошла к черту! Я играл самого последнего негодяя. Она же была просто мерзкой маленькой дилетанткой — нечего ей было затевать игры с профессионалом!
Мои пальцы добрались до атласного узла на бедре — после теплого джерси атлас на ощупь оказался гладким, холодным и твердым. Думаю, каждый мужчина хоть раз в жизни испытал шальное желание посильнее рвануть такие вот замысловатые шуршащие конструкции из атласа или тафты, с помощью которых женщины любят привлекать внимание к своим бедрам или задним частям. В этот вечер я дал своему желанию полную волю, и материал треснул по швам, жалобно протестуя против моих посягательств. Казалось, она намотала ярды этого шлейфа. К моему удивлению, большая часть ее платья размоталась вместе со шлейфом, Она только тихонько вскрикивала, ощущая, как платье тает под моими ладонями. Она перестала сопротивляться и покорно лежала, пока я разматывал остатки ее одеяния, намереваясь раздеть ее донага.
А потом мы лежали рядом на необъятной железной кровати и, тяжело дыша и не шевелясь, прислушивались к тарахтению за окном: на привокзальной площади кто-то заводил мотороллер. У этих мотороллеров, которые так любят шведы, вечно барахлят глушители, так что их слышно за несколько кварталов. А этот парень, похоже, стоял прямо у нас под окном и никак не мог отъехать. Его моторизованный ослик кашлял, чихал, плевался — и умирал. Он снова заводил его — движок начинал тарахтеть, он поддавал газу, пока мотор не взревывал на высоких нотах, так что я удивлялся, как это у него не летят клапаны. Правда, у этих дурацких двухцилиндровых штучек и клапанов-то нет. А потом он, наконец, попукивая, укатил, и все стихло,
Я приподнялся на локте и посмотрел на Лу. Она уже успокоилась. Ее лицо под копной спутанных волос выражало последнюю степень умиротворенности.
— Хорошо, Мэтт, — прошептала она. — Хорошо. Давай действуй. Ты уже давно терпишь.
Она что-то пообещала мне — намекнув, а может, и высказав это обещание вслух — и, кажется, была готова довести начатое до логического конца, даже при том, что, возможно, уже услышала долгожданный сигнал и поняла, что ей нет больше нужды удерживать меня в номере. И вдруг с меня слетел весь хмель и гнев. Я почувствовал себя ненужным дураком, потому что не мог сделать ей больно и не хотел — это я почувствовал особенно отчетливо — ее насиловать. То есть, иными словами, секс для меня не был оружием или инструментом ненависти. Ведь секс есть нечто, что хочется разделить с желанной женщиной. По крайней мере можно так к нему относиться.
Я медленно встал, не спуская с нее глаз: она лежала поперек кровати, запутанная в каких-то лохмотьях, которые уже не имели даже отдаленного сходства с платьем. Я почему-то поймал себя на воспоминании о том, как выглядела Сара Лундгрен, когда Каселиус со своими молодчиками ее укокошил. Ну, Лу-то была жива-живехонька, а я никогда и не утверждал, будто у нас с Каселиусом нет ничего общего, в моральном смысле. Теперь оставалось только понять, кто из нас двоих смелее и грубее.
Я начал говорить ей что-то глубокомысленное и остроумное — и осекся. Потом стал извиняться, что в моих устах звучало еще глупее. Для высокопарных речей ни время, ни место не были подходящими. Тогда я просто повернулся и вышел из номера.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Остановившись перед дверью, я вставил ключ в замочную скважину. Я уже приготовился толкнуть дверь и войти, как вдруг понял, что именно так многие и встречают свою смерть. Они расстраиваются из-за женщин или из-за чего-то другого, забывая учесть изменившуюся ситуацию, которая может таить в себе смертельную опасность.
Если у них все шло по плану, то моя ситуация изменилась принципиально — во всяком случае, так должен был думать Каселиус, что в данном случае имело первостепенное значение, — и я очень хорошо помнил, что она ему больше не нужна.
Я порылся в кармане, достал золингенский нож и открыл лезвие. Отойдя в сторону, я с силой распахнул дверь и подождал, пока она, ударившись о стенку, закроется опять. Потом я подождал еще немного. Если в номере кто-то и был, он должен был увидеть сноп света, упавший из дверного проема, и догадаться, что последует дальше — то ли войдет человек, то ли бросят ручную гранату. По-моему, это в любом случае было хорошей тренировкой его нервной системы.
Низко пригнувшись, я впрыгнул в прихожую. Чтобы прицелиться в меня за то короткое мгновение, когда я появился на фоне освещенного коридора, стрелок должен был быть опытным профессионалом. Я упал на пол и откатился к дальней стене прихожей, но ничего не произошло. Чувствуешь себя полнейшим идиотом, когда грохаешься на пол и катаешься в пыли, но уж лучше чувствовать себя идиотом, чем получить пулю в лоб. Я пролежал не шевелясь во тьме довольно долго и решил, что уж коли я не один в номере, то мой невидимый гость уже давно должен был окочуриться от задержки дыхания. Потом я встал, крадучись подошел к окну, опустил жалюзи, стараясь не приближаться к стеклу, и включил свет. Я не стал выглядывать в окно. Бледное лицо в окне — отличная мишень, а любопытство меня не мучило. Если в кустах под окном прятался снайпер, то и хрен с ним. Он меня не волновал. Пока он там, мне до него не было дела. Я вернулся в прихожую, закрыл дверь и нажал на выключатель. Шведы любят большие пластины, похожие на исполинские кнопки дверных замков. По ним надо разок ударить, чтобы включить свет, еще разок по той же самой кнопке — чтобы снова оказаться во тьме. Потом я взглянул на комод — он был пуст. Пленки исчезли. Не могу сказать, что я онемел от удивления.
Я зашел за занавеску в ванной и взглянул на себя в зеркало. На одной щеке остался след от ее губной помады, помада виднелась и на воротничке рубашки. Лацканы были перепачканы ее пудрой. Запястья украшали царапины — это она пыталась меня схватить. Больше она не нанесла мне никакого видимого урона. С точки зрения физического ущерба, как любят говорить ребята с Мэдисон-авеню, ею была проявлена односторонняя инициатива.
Из зеркала на меня взирала та помятая рыбья морда, в которую твое отражение всегда превращается после большой пьянки, Я заметил, что у меня на щеках и подбородке уже появилась щетина. Мне бы следовало побриться. И принять ванну. Мне требовалась хорошенькая порка — сеанс старомодного применения кнута, Мне срочно нужна была новая внешность и новая легенда. Мне нужен был двенадцатичасовой сон,
Я вымыл лицо и принял аспирин. Когда в дверь постучали, звук был едва слышный, но я подскочил как ужаленный. Я снова достал нож, подошел к двери и открыл ее, соблюдая привычные меры предосторожности. Стоявшего за дверью гостя я менее всего ожидал сейчас увидеть. Я-то думал, что она уже достаточно от меня натерпелась и ей требуется небольшая передышка. Я закрыл нож и сунул его в карман. Этот вечер был полон сюрпризов, которые почему-то душу не радовали,
