человеческое существо, привязанность, дружба. У меня только ЖАННА ЛЕМЕР. Только в ней я нашел успокоение, и я не хочу, не могу перенести даже мысль о том, что ее могут лишить того, что принадлежит только ей…
Хотя Жанна не отличалась чуткостью, умом или талантом, Шарль привязался к этой чувственной женщине и до конца жизни не бросил в беде: они расстались в 1852-м, но когда весной 1859 года пагубные пристрастия любовницы поэта привели ее к параличу, Бодлер продолжал материально поддерживать ее.
В письме к матери от 26 марта 1853 года Шарль признавался:
Она меня заставляла страдать… Но перед подобным разрушением и такой глубокой печалью я чувствую, как мои глаза наполняются слезами и – чтобы быть до конца откровенным – сердце угрызениями. Дважды я закладывал ее драгоценности и мебель, заставлял влезать для меня в долги, подписывать векселя, избил ее и, наконец, вместо того чтобы показать ей, как должен вести себя такой человек, как я, всегда подавал пример распутства и беспорядочной жизни. Она страдает – и она молчит. – Разве нет причины для угрызений? Разве не я виноват в этом, как и во всем остальном?
Мне представляется, что «демонизм» Жанны сильно преувеличен биографами Бодлера: его отношения с ней, конечно, не были ровными, но он страстно любил эту яркую, оригинальной красоты женщину, запечатленную кистью Эдуарда Мане, и, даже расставшись с ней, мучительно обдумывал, где бы взять денег, чтобы ей помочь. Да, в его поздних письмах можно найти множество упреков в адрес существа, «которое не восхищается мною», но надо иметь в виду, что в данном случае налицо абсолютное несовпадение двух человеческих типов – гениально-поэтического и приземленно-практического…
Получив долгожданное наследство, Шарль – вопреки общественным установлениям и буржуазной морали (многое в своей жизни он делал вопреки!) – повел жизнь, которую семья не могла расценить иначе, чем мотовство и богемность: за два года он истратил около 45 тысяч франков, сумму в два раза превышающую его содержание на протяжении четырнадцати лет. Опики поняли, что доверять наследство человеку с репутацией Шарля в высшей степени неблагоразумно (с буржуазной точки зрения они, естественно, были правы). К тому же «рассеянный» образ его жизни, подцепленная «секретная» болезнь, «незаконная» связь с женщиной сомнительной репутации – все это давало достаточные юридические основания для «взятия под опеку».
В семье Опиков не было разногласий по вопросу необходимости опеки: дабы Шарль «взялся за ум», необходимо ограничить его в средствах, принудить задуматься о профессии, надежной семье, обязанностях, достойном заработке. Если лишить его денег, сомнительные друзья и кокотка быстро оставят его в покое. На «крутых мерах» особенно настаивал брат Шарля, успевший сделать достойную семьи карьеру. Трибунал города Парижа, естественно, счел аргументы семьи безукоризненными и удовлетворил просьбу мадам Опик учредить опеку над ее сыном. С учетом того, что «родная мать слаба здоровьем и бессильна перед слабостями родного сына», юридическим опекуном Бодлера был назначен нотариус Нарсисс Дезире Ансель.
После представления опекуном отчета о финансовом состоянии подопечного на втором заседании суда было принято решение выдавать Шарлю лишь процент от прибыли, получаемой от эксплуатации принадлежащих ему по наследству земельных участков – 200 франков в месяц. По тем временам эта сумма была сравнима с заработком неквалифицированного рабочего и позволяла влачить жалкое существование.
Опекунство Анселя, друга дома Опиков, над «беспутным» поэтом продолжалось в течение двадцати трех лет. В конце концов между ними установились дружеские отношения, но отчима пасынок не простил – именно его он счел инициатором унизительной акции, коренным образом изменившей его жизнь, превратившей в клошара.
Злополучие преследовало Шарля Бодлера, судя по его переписке и дневниковым заметкам, с отрочества и до гробовой доски, порождало щемящее подозрение о своей «обреченности на вечное одиночество», а с годами и выношенное убеждение: «Как бы я себя ни проявил, я останусь чудовищем» в глазах окружающих. Жизнь его и в самом деле выглядит вереницей тех повседневных поражений, какими обычно расплачиваются за угловатый нрав, упрямое нежелание поступать и думать как все.
Существует множество спекуляций на тему «пролетарских чувств» и «пролетарской революционности» поэта. Хотя Шарлю действительно довелось прочувствовать социальную отверженность и испытать долю парии, он никогда не отождествлял себя с «народом» и не стал борцом за социальную справедливость. Его «бунт» заключался совсем в ином, и, если хотите, был гораздо глубже и мудрее (я бы сказал – онтологичнее): как затем Ницше, он требовал «переоценки всех ценностей».
В сущности, семья добилась желаемого: лишенный наследства, Бодлер был вынужден задуматься о заработке – вступил на литературное поприще, следуя «внутреннему голосу», призванию, которое, правда, тоже не удовлетворяло Опиков. Фактически он стал «литературным поденщиком», каких немало в Париже, и отличался от них талантом и той глубочайшей преданностью «профессии», которая присуща только «призванным».
Свидетельство тому его беседы в еженедельнике «Тантамар», его «Собрание утешительных изречений о любви» в журнале «Корсер-Сатан», его «Советы молодым литераторам» в газете «Эспри пюблик», не говоря уже о рецензиях на выходящие книги. Высшим, однако, достижением Бодлера-критика сороковых годов являются брошюры «Салон 1845 года» и особенно «Салон 1846 года». Не до конца, возможно, оцененные, брошюры эти являются несомненно подлинными шедеврами французской художественной критики.
По свидетельству некоторых друзей Бодлера, уже к середине 40-х годов была написана часть стихотворений, впоследствии вошедших в «Цветы Зла», но в печати появились лишь несколько разрозненных пьес, не привлекших внимания публики. Даже обратившая на себя внимание новелла «Фанфарло», опубликованная в январе 1847-го, не стала событием литературной жизни.
Заработков хронически не хватало: кредиторы, вечные долги, постоянное бегство от квартирных хозяев, униженные просьбы о вспомоществовании, обращенные к Анселю и матери. Заклинания и крики о помощи Бодлера во многом напоминают вопли молодого Достоевского: «Обращаюсь к Вам с покорнейшею просьбой не оставить меня без 10 р. сереб., которые требовались еще вчера для уплаты моей хозяйке… Эти десять рублей удовлетворят ее по крайней мере на минуту… Я борюсь с моими мелкими кредиторами, как Лаокоон со змеями; теперь мне нужно 15, только 15. Эти 15 успокоят меня».
Шарль Бодлер – матери:
«Будь добра, УМОЛЯЮ ТЕБЯ И ЗАКЛИНАЮ, – вышли мне и немного денег, 30 франков, если можешь, еще меньше, если хочешь, меньше еще…» Или —
«…Мне приходилось оставаться три дня в постели из-за нехватки белья и дров… Последний раз, когда вы изволили мне дать 15 франков, я два дня ничего не ел – сорок восемь часов…»
Вот почему можно вполне буквально воспринимать то место, где, давая советы молодым
